Лешку почему-то вообще все животные любили. Ингар в нем души не чаял, кошки все время к нему под одеяло или на коленки лезли, коровы его, как солдаты командира, слушались, даже куры от него не бегали, а все время боком на него поглядывали, будто что-то хорошее от него ждали. Даже клевали у него с ладони хлебные крошки и ворковали при этом как голуби. Алешка с ними со всеми какой-то общий язык имел. Он понимал — что они хотят, и они понимали, чего он от них хочет.

Вообще Алешка ни от каких работ не отлынивал, но я заметил, что он с большим старанием занимается с животными. И никогда на них не сердится, даже если они сделают что-нибудь не так. Например, кормушку перевернут или поилку опрокинут. Всегда он напевает что-то, разговаривает с ними. И они его очень внимательно слушают, с интересом, с доверием, с уважением. Как старшего товарища.

Однажды мы такую картину наблюдали. Ингар что-то натворил, и Алешка ему выговаривал; стоит посреди двора, мораль читает и для убедительности, как мама, строго пальцем покачивает. Ингар сидит перед ним, задрав морду, и то к одному плечу, то к другому ее склоняет. Прислушивается, чтобы ничего не пропустить, и все правильно понять, и больше так никогда не делать.

Дядя Коля уже ему миску с кормежкой вынес: «Ингар, Ингар, обедать пора!», а тот — ноль внимания. Уставился на Алешку и голову все ниже опускает, уши прижимает — стыдно ему, пробрали его Алешкины укоры…

Вставали мы очень рано, потому что дел все прибавлялось. Дядя Коля доил и выгонял коров. Мама кормила кур, поросят и всех нас завтраком. Потом мы с Алешкой уходили на пастбище, и он учил меня хлопать кнутом. В полдень на дойку приходила мама, а за ней дядя Коля и папа несли бидоны для молока и скамеечку для мамы. Она повязывала голову красивой косыночкой и совсем становилась похожа на молодую крестьянку.

Мне очень нравилось смотреть, как она доит коров. Сначала упругие струйки молока из вымени звонко звенели в подойнике, но постепенно — все глуше и глуше, просто шуршали. И молоко поднималось в ведре шипящей густой пеной, и вместе с ним поднималась волна замечательного запаха. Мама, сдувая со щеки выбившуюся прядь волос, сцеживала молоко во флягу, а довольная Апреля тянулась к ней лобастой безрогой мордой, просила вкусненького. Потом мама наливала нам по кружке парного молока — вкуснее всякой колы, — и мы выпивали его залпом и шли обедать. А Ингар оставался стеречь коров, потому что после дойки они ложились в тень и отдыхали.

После обеда мы тоже отдыхали и занимались кто чем. Дел хватало. Не хватало техники. Дядя Коля все время на это жаловался. И все время Алешку нетерпеливо спрашивал, когда же он продаст свои сокровища и купит трактор, да и мы тоже понимали, как нам не хватает механизации труда, чувствовали это своей спиной, и руками, и ногами. С одной картошкой замучаешься. А ведь, кроме скотины и огорода, была еще тыща неотложных дел, все время надо было что-то подправлять, налаживать, строить. И в первую очередь — курятник расширять, дяде Коле должны были скоро завезти птичий молодняк — цыплят, утят, гусят, — а курятник для них еще не готов.

Поэтому дядя Коля договорился с лесником и свалил несколько деревьев для строительства птичника. Надо было теперь их вывезти из леса. И мы все собрались ему помогать, мама даже туесок взяла для земляники. А Алешка вдруг пожаловался на голову и сказал, что останется дома, полежит в тенечке. Мы переглянулись. Нам это не понравилось.

— Не хотелось бы его одного оставлять, — тихо сказал папа.

— Да ничего, — успокоил нас дядя Коля. — Я думаю, у нас денек-другой спокойный еще есть. Запрется на все замки, Ингара с собой в дом возьмет. Ничего.

— Ну, хорошо, — сказала мама, обеспокоенно трогая его лоб. — Выпей молока и ложись.

Дядя Коля вывел из загона лошадей и все приговаривал, вздыхая, по дороге в лес:

— Эх, мне бы тракторишко веселый. Хотя бы один. Да единственный грузовичок на круглых колесах, да две единственные косилочки. Эх! — и махал рукой.

Вернулись мы не скоро. Правда, деревья уже были свалены, но их нужно было очистить от сучьев, распилить, обвязать тросом, и мы провозились довольно долго, пока сделали первый рейс.

Алешки дома не было, и мы сначала забеспокоились, но папа кивнул в сторону пруда — там над кустами деловито торчала Лешкина удочка и маячила мамина плавучая «соломка».

— Выздоровел, — улыбнулся дядя Коля. — Хитрец. — И мы снова отправились в лес, и снова задержались, потому что застряли в канаве, пришлось выпрягать лошадей и выкатывать бревна вручную на ровное место.

Когда мы вернулись, Алешкина удочка все еще торчала над прудом.

— Ну, вот, — сказал дядя Коля, после того как мы откатили бревна на место и отдышались. — Завтра ошкурим, и можно их ставить.

Мы вымыли руки и умылись, и папа свистнул Алешке, чтобы шел ужинать…

Но тут вдруг к воротам подлетел знакомый ржавый «жигуленок». Он резко, с визгом развернулся к нам боком, истошно завопил писклявым сигналом — и из распахнувшейся дверцы вылетел какой-то небольшой предмет, перелетел через забор и упал посреди двора как раз между нами.

— Ложись! — рявкнул дядя Коля и свалил меня с ног. А папа толкнул маму.

И мы все уткнулись носами в землю и ждали взрыва. Лежали долго, не шевелясь, уже давно умчалась, хлопнув дверцей, машина, уже отлаялся Ингар и уснул в будке, уже потянуло из кухни пригоравшей без присмотра картошкой, уже куры собрались возле сарая, чтобы идти спать, а мы все лежали…

Наконец, мне села на шею оса и стала ползать по ней, примеряясь, куда бы ловчее меня тяпнуть. Я не выдержал, вскочил и присмотрелся. Это была не граната. Это была магнитофонная кассета.

— Вставайте-ка, — сказал я, отряхивая от пыли живот и коленки. — Не взорвется… Разлеглись…

Но дядя Коля, когда ее увидел, испугался еще больше. Он схватил кассету и бросился в дом, где на террасе у него стоял магнитофон. Мы — следом за ним. Он воткнул кассету в магнитофон, щелкнул клавишей…

Сначала послышалась какая-то музыка, потом тишина и какие-то неясные звуки, вроде шума деревьев и птичьего щебета, а потом — чужой незнакомый голос, жестокий, упрямый, немного насмешливый:

— Слушайте, козлы! Вас предупреждали по-хорошему. Три раза. Больше предупреждений не будет. Ваш малец у нас, в надежном месте. Сейчас он это подтвердит. Если завтра утром не отстегнете наличными десять лимонов, мы для начала пришлем вам его уши в конверте…

Яростный голос Алешки: «Самые прекрасные уши в мире! Нечто восхитительное из Парижа!»

Чужой голос: «Если денег не будет и к вечеру, вы получите его нос в спичечном коробке…»

Голос Алешки: «И ваше белье станет не только чистым, но и безупречно вкусным…»

Чужой голос: «Заткнись! А если денег не будет второго числа до двенадцати дня и если вы надумаете стукнуть ментам, тогда…»

Голос Алешки: «Тогда делайте, что вам нравится вместе с шоколадом «Виспа» и порошком «Ариэль»…»

Чужой голос: «С вами все в порядке, господа?» — и многослойный, трехголосый, глупейший мат.

Мы слушали все это в холодном ужасе. Мы не могли в это поверить! Наш непоседливый Алешка — в руках безжалостных и жадных бандитов. Маленький, одинокий, среди зверей, беззащитный…

Мама, опустив руки, с белым лицом, уставилась совершенно пустыми глазами на магнитофон. И они у нее все расширялись и расширялись, пока все ее лицо не превратилось в одни глаза. В которые лучше не смотреть…

Папа машинально хлопал себя по карманам — искал сигареты. А дядя Коля колотил кулаком по столу и ругался. Я смотрел на них по очереди и боялся, что заплачу, как маленький.

Но дядя Коля вдруг обрадованно хватил кулаком уже не по столу, а по своему лбу, облегченно засмеялся и бросился из дома. И мы все опять побежали за ним. Потому что с радостью вспомнили, что Алешка-то на пруду, а не в руках бандитов…

Но надежда наша сразу же рухнула. Алешки, конечно, на пруду не было. Он, чтобы обеспечить себе время на розыски клада, устроил хитрую маскировку — воткнул удочку в берег и повесил шляпу на куст. Расчет был безупречен — издалека казалось, что действительно он спокойно ловит рыбу в шляпе набекрень, а не мается в плену, в неизвестном месте.