Я не узнала, что он хотел сказать этим «так»… Я схватилась за голову, ахнула и рванулась к двери. Ему незачем было бросаться следом за мной, все равно бы он не догнал меня — я же чемпион школы! Ну, разве он не знает, что я чемпион?..
Говорят, старые вулканы время от времени оживают и начинают дышать пламенем, а наш вулкан все молчит. И вообще здесь, на холме, всегда тихо и спокойно. Можно думать, о чем хочешь, хоть полдня. Никто не помешает — ни один прохожий и ни один автомобиль не свернет сюда с далекой дороги. Ни одно облако не повиснет над головой, все плывут мимо — и похожие на тюленей, и непохожие на них…
Раньше, когда я плакала, мама, подсмеиваясь надо мной, всегда говорила, что мое горе невелико, потому что те, у кого настоящее горе, плачут горячими слезами. Мои же слезы холодные. Но это было неправдой. Мои слезы всегда были горячими, как кипяток. И теперь они были горячими. Просто, пока они текли по щекам до подбородка, они успевали остыть и скатывались на лопухи холодными каплями. Кап-кап!
Уехать бы куда-нибудь к далекому северному морю, где бушуют штормы, и тундра недалеко, и до полюса совсем близко. И вообще почему так долго тянется детство? Все тянется, все тянется, а там и жизни-то останется чуть-чуть. А там и старость не за горами. И я умру. Над моей могилой поставят памятник из черного камня, и кто-то будет приносить цветы. А может, никто не будет. Только один Санька? И Санькины дети, мои племянники. И никто никогда в жизни не узнает о том, что моя любовь, мой Корнелий Вандердекен, лежит под лестницей… Все-таки одно облако решило от меня никуда не уплывать, повисло прямо над моей головой. И пошел дождик.
Надо идти домой. Все равно же ведь никуда не денешься, никуда не убежишь и не уедешь к северному морю. Все равно ведь придется встретиться с Виктором Александровичем. И зачем только я родилась на белый свет? Лучше бы я умерла сразу от скарлатины или схватилась бы руками за провод, как Санька…
Я вылезла из лопухов и спустилась с вулкана. Дождик лил все сильнее и сильнее, и когда я подошла к дому, он уже лил как из ведра.
Я потихоньку вошла в дом. Дверь нашей бывшей башни была хорошо заколочена, ни одна дождинка не попала на лестницу. Только кто-то успел наследить в коридоре. Я стащила с себя мокрую кофту и на цыпочках пошла через кухню к нашей двери.
Наследил, наверно, Санька — мокрые следы тянулись прямо к нашей двери. Правда, следы для Саньки были великоваты, но от него всего можно ожидать, он совсем не зря жил когда-то у дикарей. Да и кто же, кроме него, мог наследить? Не папа же. Я подкралась к двери и осторожно, чтобы папа не услышал, приоткрыла ее.
Говорят, все истории о привидениях кончаются глупо. Думаете, наша по-другому кончилась!
Высокая темная фигура в сером плаще с капюшоном стояла в комнате у порога. Она стояла боком ко мне, и я увидела острый носик с дождевой капелькой на кончике, выглядывающий из-под капюшона…
У меня что-то дернулось в шишке, перед глазами поплыли какие-то квадраты, треугольники, круги, колбаса на сковородке, тюлени с тюленятами…
— У меня это совсем нечаянно получилось, — тихо и жалобно говорила фигура, — день был такой — народу полно, и все требуют и требуют. Я же вам сразу сказала, что такие старые часы мы в ремонт не берем, а вы все свое… И жалобную книгу сразу… И в газету. Ну, зачем в газету?
— Кап! — раздалось в комнате, как выстрел, и у меня по телу побежали мурашки и замерли все разом где-то на спине.
— Я же совсем не хотела вас обидеть! Я же не знала, что вы тот самый учитель музейный, который статьи пишет…
— Разве в этом дело? — ответил очень расстроенный папин голос. — Совсем не в этом дело. Вы же не мне в тот день нагрубили, вы со всеми так разговаривали. Да садитесь вы, в конце концов!
— Спасибо, я не сяду… Мне выговор влепить хотят, велели от вас прощение принести. Я к вам уже один раз приходила, да вас дома не было. Я же все осознала!
— Значит, если бы вам не грозил выговор, вы бы не осознали и по-прежнему швыряли бы в клиентов чем попало?
— Я не швыряла, — жалобно сказала фигура. — Ваша лягушка сама на пол шлепнулась. Я просто ее к вам подвинуть хотела… Я же по полу потом целый час ползала, букашек этих искала, что из нее вывалились. Мы даже половицы потом поднимали. Я их вашим девочкам отдала… Напишите прощение, а?
Я выпустила ручку двери, и дверь захлопнулась перед моим носом. Я уже не слышала больше, о чем еще говорил папа с нашим привидением.
Ну как я могла забыть? Как же я могла забыть, что папа уносил нашу жабу из дома! Он же пытался починить ее то в часовой мастерской, то в какой-то конторе Рембыт, то еще где-то! Это же приемщица из мастерской! Обыкновенная девушка в обыкновенном сером дождевике из синтетики!
Нет, слишком много свалилось на мою бедную голову!
Я уже не увидела, как ушла девушка в дождевике. Я не заметила, как ко мне подошел Виктор Александрович. Я даже не заметила, что сижу почему-то в углу кухни на ящике с картошкой, хотя в кухне было полно пустых табуреток. Так глупо я себя еще никогда не обманывала! Ни одна история с привидениями не оканчивалась, наверно, так глупо… Бедная Марулька! Нет у нее никакой тети. Потому что она и в самом деле умерла по-настоящему. И ее похоронили… И на кладбище есть ее могила.
Я еще не кончила ругать себя и жалеть Марульку, я еще не встала с ящика, когда увидела, наконец-то, что возле меня стоит Виктор Александрович и очень по-странному на меня смотрит. Мне показалось, что он хочет погладить меня по голове, но почему-то боится это сделать. Наверно, потому, что увидел шишку на моем несчастном, неразветвленном лбу и не хотел сделать мне больно.
— Она из Рембыта? — спросила я, по-прежнему сидя на ящике. — Эта, в плаще…
— Да, — ответил он. — А что?
— И больше она никто?
— Я тебя не понимаю.
— Ага, — ответила я ему и покивала головой. — Не понимай, не понимай, пожалуйста, не надо…
Тогда он все-таки погладил меня по шишке, заглянул мне в лицо и спросил таким тоном, словно вовсе ничего и не случилось сегодня, словно я не говорила ему ничего и словно не удирала от него по-чемпионски.
— То, что ты мне обещала сказать тогда, ночью, это и есть то самое, что ты мне уже сказала, да?
Мне безумно захотелось под его старое пальто.
— Нет, нет! Не то, — пролепетала я с отчаянием. — Совсем другое! Совсем… Я… хотела сказать… Ты, знаешь, в Австралии один человек съел автомобиль!
Он всегда верил моему вранью. А теперь не поверил! По глазам было видно, что не поверил. Колька Татаркин поверил, а он нет! А почему он не верит? Может, автомобиль и вправду съели?
Наверно, все-таки на бедную мою голову и в самом деле что-то слишком много свалилось событий, потому что я вдруг всхлипнула. Правда, я сразу же притворилась, что смеюсь. Это ужасно — смеяться художественным смехом.
Тогда Виктор Александрович вдруг сказал очень грустным голосом:
— Давай-ка поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной.
Раньше мы часто разговаривали с ним, как мужчина с мужчиной, и мне такие разговоры всегда нравились. Но теперь я упрямо наклонила голову и сказала, что это — чушь и ерунда — считать, что только мужские разговоры могут быть серьезными. Будто бы женщины разговаривают между собой только о пустяках! Я прожила не такую уж короткую жизнь и поняла, что только женские разговоры дельные и стоящие. Я так ему это и сказала.
Мне показалось, что какие-то искорки пробежали под стеклами его очков, когда он сказал мне:
— Хорошо. Поговорим, как женщина с женщиной.
— Хорошо. — Сказала я тоже. — Поговорим.
— Садись.
— Я сижу, — сказала я.
— Нет, — ответил он. — Ты сначала встань с картошки, а потом уж садись на стул.
— И ты садись, — сказала я.
— Хорошо. И я сяду. Только сначала уйдем отсюда в комнату.
Я оторвалась, наконец-то, от ящика с картошкой, мы ушли в комнату, и я села на стул. Слева от меня, на столике, стояло зеркало. Я видела краешком глаза свое отражение. Я поправила пряди волос на лбу, которые ни за что в жизни не хотели завиваться завиточками, перекинула косы на спину, потому что, когда я их видела перед своим носом, они всегда меня раздражали, и еще раз повторила, что давно уже убедилась в том, что главное для женщины — красота. Поэтому я решила не стараться сделать что-нибудь полезное и стоящее, а все силы решила бросить на красоту. Как Фаинка Круглова.
