– Нет, – улыбнулся он, – но мои намерения заботиться о тебе – да. Ты всегда привозила мне еду. Сейчас моя очередь.

– Да, тогда мне придется съесть все это, – сказала я беспомощно. Все во мне ликовало.

“Письма, письма”, – шептал мне здравый смысл.

Мы проговорили всю вторую половину дня. С каждым бокалом вина день становился все более мирным, небесная голубизна спускалась все ниже, пока свет не стал таким, каким он видится через цветные витражи.

Свежий запах воды и леса, вино и надежды кружили мне голову. Неожиданно для самой себя я со слезами на глазах сжала его руки. Его лицо было открытым, на нем не было никакой маски, а лишь доброта. Но чувствовалось, что он по-прежнему сдерживается и взвешивает каждое свое слово.

Я сказала, что мы происходим от одних и тех же людей, хотя между нами нет прямых кровных уз. Его большие сильные пальцы гладили мои руки. Нахмурясь, он спросил меня, не считаю ли я, что все, в ком есть ирландская кровь, – родственники. Я сказала, что так и есть и что от вина я ударилась в философию, а он должен сидеть и слушать.

Роан знал, как обычно поступают в моей семье. Самые добрые слова редко произносятся вслух. Но друг другу приносят угощение, поддерживают, дарят маленькие подарки и фотографии.

Я вытащила из своей сумки альбом и открыла его.

– Вот! Парады, церемонии, встречи, церковь, штат, округ. Ты часть нас, – сказала я, пытаясь быть убедительной.

– Ты ведь не видишь меня на этих фотографиях. Не так ли?

– Если бы ты не убежал из приюта, тебя непременно привезли бы обратно домой. Все было бы в порядке. Если бы ты мне тогда больше доверял.

– Доверял тебе? Воробышек, ты единственная, кому я действительно доверял. Но ты не могла изменить того, что случилось со мной, что бы ты сейчас ни говорила.

“Воробышек”. Слезы покатились по моему лицу. Я смахнула их.

– Ты скоро опять почувствуешь себя дома, – настаивала я. – Я привезу тебе корневища и черенки всех растений с нашего двора. Ведь все это развели мои прадеды.

– Твои предки, – откликнулся он со слабой улыбкой. – Мэлони – это твои предки.

Я торопливо продолжала:

– Нет ничего важнее, чем сохранить свои корни.

Мы помним, как приехали сюда. Род Салливанов, наверное, так же селился где-нибудь. Они тоже были чужаки в горном диком крае, где душа зимой замерзла бы от одиночества. Но люди должны помогать друг другу.

Может быть, тогда от Дандерри до места, где впервые зацепились за землю Салливаны, было далеко. Но мир стал значительно меньше, чем когда мы были детьми. Все меняется и все остается.

Мой отец и братья свободно выходят в Интернет. Но своих лам папа подковывает теми же инструментами которыми пользовался его дед. Мама связана электронной почтой с керамистами по всей стране, но гончарный круг все тот же.

Моя мама была с Дженни, когда та рожала. Моя мама первой держала на руках Рони, раньше, чем его родная мать, поэтому он был наш. Мы предали его однажды, но надежда на будущее была. Я сказала ему все это.

– Ты ведь не веришь, что я приехал, чтобы остаться здесь навсегда? – сказал он. – Я буду возиться с этими домашними делами, пока не уговорю тебя уехать со мной.

– Останешься, – сказала я. – Сейчас я даже думать не могу, что ты будешь здесь ночью один. Поедем домой. Тебя приглашали. Давай. Сделай над собой усилие.

– Ты взрослая женщина. Не уезжай. Составь мне компанию.

– Я живу в доме моих родителей. Это было мое решение. Я не хочу, чтобы они волновались или плохо о тебе думали.

– Мне все равно, что они думают обо мне; – быстро возразил он. – Но если хочешь, могу предложить другой вариант. Мы садимся в самолет и летим на Запад. Найдем отель у океана. Как тебе?

– Ты пытаешься совратить женщину, которая может стоять только на одной ноге.

– Если мне удастся тебя совратить, тебе не придется стоять.

Я чувствовала нечто вроде наркотического опьянения. Боже мой – почувствовать опять его поцелуи на губах, расслабленность после шампанского, нежный аромат мая, безумие горячки. Я заулыбалась от огромности выбора. Я не могла выбрать ничего.

Я встала, взяла свою трость и пошла вдоль озера. Он шел рядом со мной со стороны воды. Он и тут оберегал меня.

– У меня так все смешалось в голове, что я не могу сосредоточиться.

– Ничего, – сказал он. – Опирайся на мою руку, доверься мне, я покажу тебе дом.

Я посмотрела в сторону дома. Новый, красивый. Обновление. Доверие. Комфорт. Соблазн близости. Страх – потому что тогда уж точно места для здравого смысла не останется.

Я должна уехать.

В лучах вечернего солнца мелькали летучие мыши и ласточки. Над озером стал собираться вечерний туман. Одинокий воркующий голубь улетел в лес, как будто направился через гребень горы на Пустошь.

Пустошь. Страшные воспоминания подступили совсем близко. Я увидела их отражение в глазах Роана.

– Перестань думать об этом, – неожиданно сказала я не только ему, но и самой себе. – Ты теперь здесь не один.

Он с благодарностью посмотрел на меня. Мы стали медленно под руку подниматься по склону.

Я роскошно, как королева, устроилась в кресле рядом с камином в главной комнате, положив ноги на бархатную скамеечку. Роан бродил среди ламп из желтой меди, тяжелых ковров и темной мебели, по-мужски небрежно относясь к убранству. Это стул. Это стол.

Они сделаны из дерева.

– Тебе это почти так же безразлично, как и мне. Ты бы никогда не увлекся антиквариатом, – сказала я. – То, что стоит в углу, это церковный ларь для книг, а не комод для одежды.

– Бог мой. – Он постучал костяшками пальцев по тяжелым дверцам. – Вот почему он такой дорогой.

– Я ведь тоже не знаток. Могу только сказать, что мебель красивая, старинная. Мне нравится этот торшер с кованой лозой на ножке.

– Наверно, тебе никогда не поручили бы вести отдел домоводства в журнале. Я прав?

Он подошел к двери в другую комнату и заглянул внутрь.

– Посмотри спальню, – сказал он. – Это не ловушка. Просто посмотри, как она выглядит.

Я поднялась, подошла к двери и заглянула в комнату: большая квадратная кровать из светлого дерева, Матрас накрыт темно-зелеными простынями и зеленым покрывалом. Все это каким-то образом возбуждало чувственность даже на расстоянии.

Роан, положив руки на бедра, смотрел на меня спокойно и изучающе.

– Я люблю зеленый цвет, – сказал он. – Жена Вольфганга прислала это все сюда. Она декоратор в Портленде. Я описал ей дом, сказал, что люблю все простое и зеленого цвета. Но когда впервые сел на это покрывало, то почувствовал себя зайцем в пасхальной корзине.

Я засмеялась, потом, задумавшись, ушла в воспоминания о пасхальных корзинах, сестрах Макклендон, Большом Роане, незаконном сыне дяди Пита, драке на ту Пасху в Стикем-роуд.

Я снова села на свой стул и посмотрела на Роана. Он подошел и присел на корточки рядом. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Он приподнял мои ноги и вновь положил их на скамеечку, снял с меня ботинки и носки.

Я не спускала с него глаз. Он стал осторожно массировать мою больную ногу.

– Так будет легче, видно, что она болит. Не пугайся.

В голове у меня прозвучал сигнал опасности, но он был слабее искушения. Руки его были так искусны. Боль и изумление. Для нас не могло быть одного без другого.

Роан поглаживал мою израненную лодыжку. Горячие лучи заходящего солнца били прямо в огромное новое окно. По моей груди и животу разливалось тепло – все полнее, жарче, нетерпеливее. Я закрыла глаза, чтобы не видеть Роана, но это лишь усилило магнетизм его прикосновений.

Теперь я позволила бы ему все, что он хочет, у меня не было сил остановить его.

– Я не знаю, что мне с тобой делать, – прошептала я. – Я так рада, что ты жив.

Он прижался щекой к розовым шрамам.

– Я чуть не потерял тебя навсегда и не отпущу тебя снова. И мне плевать, понимает ли кто-нибудь, как мы можем быть вместе так скоро. Я хочу тебя.