Только два раза она мельком увидела деспотичного самодержца, к которому в юности Марк питал такую неприязнь. Оба раза – у него в кабинете, когда Морган вышел из себя, как сочла Клодия, по пустякам, но он увидел в этом недопустимую попытку подорвать его авторитет.
У нее осталось впечатление, будто Моргану доставляло удовольствие орать, расхаживать взад-вперед, шваркать разными предметами о письменный стол – совсем капризный мальчишка. И несомненно, в обоих случаях он казался веселым, освеженным, ободренным, как будто взрыв этот снял внутреннее напряжение, видимо составлявшее неотъемлемую часть его сложной индивидуальности. А по кривой ухмылке первой из подвергнутых распеканию жертв она поняла, что хорошо знающие его служащие привыкли не принимать подобные выходки всерьез.
Усвоила ценный урок и она. Чтобы заставить Моргана слушать, лучше возражать, а не прибегать к оправданиям, хотя бы самым уважительным.
Как бы Клодию ни интриговали эти проникновения в его характер, она и на единый миг не изменяла твердому решению: не давать опасную волю своему любопытству. Она больше ни разу не приглашала его к себе на новую квартиру, даже на скромное новоселье, и ни разу не принимала его приглашения, не удостоверясь, что носят они чисто деловой характер.
Но все-таки этот критерий оказался поразительно растяжимым, и за последние две недели Морган ухитрился почти через день находить веские основания для их встреч. И во время этих встреч познакомил ее со многими влиятельными горожанами, способными оказаться полезными не только для теперешнего проекта, но и для будущего. Ему даже удалось добыть ей приглашения на два посольских приема с коктейлями, и она была бы дурой, если бы отказалась, даже если приходилось терпеть Моргана в качестве кавалера. Там Морган представал перед нею совсем иным – изысканно учтивым, почти как вельможа, что скрывало его обычную прямолинейность: ведь многих политических деятелей и воротил он называл просто по имени.
Вскоре Саймон похвалил ее за ловкость и быстроту, с какими она вошла в веллингтонский высший свет, а в пятницу, когда исполнилось две недели событию, которое Клодия насмешливо называла своим нечестивым союзом[11], передал ей, что ее планы произвели столь сильное впечатление на руководство отеля, что оно пожелало усилить степень участия, став, если возможно, спонсором одного из водителей автомобилей, стартующих в гонке.
Это, разумеется, потребовало дополнительного совещания с Морганом, но он не смог в тот день выкроить время и предложил перенести встречу на завтра. Клодия была до того обрадована перспективой нового достижения, что не отнекивалась, когда он добавил, что его уик-энды, как правило, ненарушимы, но, если ему не придется ехать в деловую часть города, он согласен на компромисс. Все подробнейшие данные о гонщиках – у него дома, на его персональном компьютере, включая данные о претендентах на полное или частичное спонсорство, и все эти данные – к ее услугам.
С болью сознавая, что она обходит ею же самою установленные правила ради удовлетворения своего непослушного любопытства, Клодия согласилась, но одолжила один из гостиничных автомобилей: безопаснее знать, что можно уехать, когда захочешь.
– Еще бутылку?
Клодия сосредоточила блуждающие мысли и увидела, что бокал ее снова пуст.
– А мы что-нибудь празднуем?
Это был наводящий вопрос, и Морган разумно отказался довести его до искусительного завершения. Он поднял бокал.
– Только наступление еще одного долгого, ленивого летнего уик-энда. Поверите ли, раньше я работал во все часы, учрежденные Богом? Это было прежде, чем я понял, что медленно каменею в башне из слоновой кости, воздвигнутой моим самомнением. Я отдалялся от простых радостей жизни. Я старел и в то же время находился в плену эгоистичного честолюбия моей молодости: получить столько денег и власти, дабы делать все, что пожелаю, и плевать на все. И ни разу не задумался, а чего же именно я так отчаянно желаю.
– Вы, по-моему, и теперь достаточно уверены в своей значимости, – не удержалась Клодия, но смягчила едкость нерешительным вопросом:
– А когда же вы поняли – чего же именно?
– Места, где я дома, кого-то, с кем чувствуешь себя дома, – горестно улыбнулся он. – Пожалуй, можно сказать – быть любимым ради меня самого. Пошло, но правда. – Он посмотрел в бокал, и улыбка завяла на его искривленных губах.
– Конечно, если считать, что твое «я» более достойно ненависти и презрения, чем любви, очень трудно уговорить себя, что попытку перемениться к лучшему вообще стоит предпринимать. Я не религиозен, но в глубине души и вправду верю: что посеешь, то и пожнешь, особенно в том, что касается человеческих взаимоотношений. И также верю, что погибели предшествует гордость и падению – надменность, а у меня и первые и вторые были монументальны.
Горькие нотки насмешки над собой в его голосе насквозь пронзили ее отзывчивое сердце, и внезапно, с ужасающей ясностью, Клодия поняла, что он пытается ей сказать. Это она послужила причиной перемены его взглядов и образа жизни. Вслепую, от боли ударив его, она раз и навсегда изменила в нем что-то очень важное. Ее опрометчивый варварский поступок вынудил его построить свой новый образ – вокруг лжи.
Он увидел в ее глазах исполненное ужаса понимание и принял его за что-то иное.
– Вы как будто не верите мне, Клодия, и имеете на это полное право, но, уверяю вас, я совсем не тот, каким был два года назад. Ну ладно, иногда у меня случаются рецидивы. Я человек, – поправился он, и его стремление к беспощадной честности было до боли очевидно. – Но в общем-то, одолел моих демонов, которые заставляли меня топтать чужие мечты. Знаю, что вы, вероятно, подумали, будто я бездушно отмахнулся от того, что произошло в тот день, и даже не дал себе труда вновь о вас подумать. Но я думал. И думаю. Я не вторгался в вашу жизнь и не пускал в нее Марка, ибо верил, что вы этого хотите, что это для вас – менее мучительная альтернатива. Но если бы с вами стряслись какие-либо неприятности, я бы об этом знал – и помог бы вам. Однако вы не удостоили меня и таким малым покаянием. Вы очень хорошо устроились.
– А как… а как бы вы узнали, если бы мне понадобилась помощь? – неровным голосом спросила Клодия, и от вновь осознанной виновности по телу ее поползли мурашки.
– Я попросил одного друга в Окленде время от времени проверять, как вы. Ничего назойливого – только самое главное, – быстро уверил он, заметив у нее во взгляде внезапное отвращение. – Увидеть, что вы ни в каком смысле не бедствуете – есть ли у вас работа и выглядите ли вы счастливой.
То, что он все время следил за нею, пусть небрежно и непостоянно, вызвало у нее странный озноб. Пока он сражался против своих демонов, она пряталась от своих. И до сих пор прячется.
– Вы уверены, что не хотите еще вина? – спросил он, и она поняла, что поднесла бокал ко рту, скрывая дрожь губ.
– Ах, нет… спасибо, нет. Э-э-э… может быть, кофе.
Ранее она воспользовалась компьютерами и с помощью Моргана выбрала в объекты спонсорства для отеля идущего в гору гонщика, уроженца Новой Зеландии. А теперь не мешало бы исчислить доли шальной смеси вины и алкоголя в жилах.
Морган собрал пустую посуду, извинился и понес ее внутрь, в прохладные помещения, выложенные терракотовыми плитками. Клодия прищурилась от косых солнечных лучей над сверкающими водами гавани и попыталась утишить свой непокойный дух совершенной красотой, раскрывшейся перед ее взором.
Беленый железобетонный дом Моргана, шедевр современного зодчества, как бы вырастал из утеса, балкон, где они сидели, изгибался над головокружительным обрывом, опускающимся к Морскому шоссе.
Опершись о шероховатые перила, Клодия подняла голову, давая теплому солнцу омыть ей лицо и голые руки. Когда пасмурным утром она вышла из дому, на ней был мягкий вязаный жакет, а теперь она радовалась, что под ним находилось желтое платье с короткими рукавчиками. Гладкие, обработанные сушилкой волосы то забивались под маленький стоячий воротничок, то вылетали наружу, пока в сторону моря веял легкий ветерок, ничем не похожий на свирепые ветры, которыми славился Веллингтон.
