Перехожу к происхождению заявления Колосова о подделке акций. Вы помните из показания Колышкина, что пришедший к нему Колосов был вне себя, взволнован, раздражен и заявлял, что его хотели побить, оскорбили и т. д. и что существует в Петербурге какое-то политическое преступление, на след которого он напал и пострадал. Понятно, что Колышкин должен был поставить вопрос категорический: Какое преступление? В чем оно состоит? Кто его участники? Но такого преступления в действительности в виду Колосова не было; что было ему делать? Сочинить политическое преступление с признаками правдоподобия трудно и даже невозможно, а между тем надо же что-нибудь указать, кого-нибудь изобличить, иначе весь авторитет потеряется, утратится предполагаемая вера в способности Колосова, а с другой стороны, нужно отплатить, насолить Никитину и особено Ярошевичу. Они ругали его и относились к нему с неуважением; очевидно, авторитет Колосова в их глазах погиб. Никитин хотел даже бить… Но когда бьют и ругают, то могут, пожалуй, и выдать: ведь принесенные Колосовым акции у Никитина. Такой исход надо предупредить во что бы то ни стало. Тогда-то должна была наступить в Колосове большая борьба, приходилось или отказаться от заявления о политическом преступлении, или же, скрепя сердце, открыть о подделке акций. Он достигал этим двух целей: губил «друзей» и решительным образом становился из подделывателя открывателем и преследователем преступления. Он терял только 5750 руб., положенных им в дело, но разве слава, к которой он, по-своему, стремился, спокойствие и безопасность не стоят 5750 руб., особенно когда остается еще около 60 тыс. руб. капитала? Исследуя оговор Ярошевича, мы дошли до того времени, когда Олесь возвратился в третий раз из-за границы, в октябре 1871 года. В Петербурге, кроме семьи его матери, была другая семья, куда его влекло. В этой семье была девушка, которая нравилась одновременно и А. Ярошевичу, и Колосову, и на этой-то почве они столкнулись. Между ними начинается взаимное раздражение. Ярошевич не щадил Колосова в своих рассказах, но еще менее щадил Колосов Ярошевича. Раздражение это вскоре дошло до того, что А. Ярошевич не мог выносить Колосова. Надо заметить, что во всех подобного рода преступлениях, где есть несколько участников, сходящихся на общем преступном деле, они, конечно, не могут иметь особого уважения друг к другу. Их связывают другие чувства: жадность, страсть к наживе, чувство общей опасности. Но первый признак, всегда присущий их отношениям,—это отсутствие уважения, отсутствие доверия. Если всматриваться в каждое подобное дело, то можно всегда проследить эту нить недоверия от самого начала. Так было и в настоящем случае. Недоверие началось еще с начала 1871 года. Уже тогда Никитин приходил к Ивановым и, между прочим, говорил: «Да, Колосов огонь, воду и медные трубы прошел». Яро-шевич говорил о Колосове также весьма нехорошо и не раз в той же семье Ивановых. Наконец, Колосов не только всячески чернил Ярошевича, не доверяя ему до очевидности и считая мать пособницею сына в растратах, в которых его обвинял, но, привозя Олеся впервые к Дедевкину, заявлял, кивая ему вслед, что ои «ловкий мошенник, с ним нужно быть осторожным». При столкновениях на почве общей любви и взаимного презрения, подобных бывшим у Колосова и Ярошевича в доме Ивановых, необходимо было одному уйти, вместе им быть было немыслимо. Но их положение в доме Ивановых было не одинаково. Яро-шевича принимали как юношу, покровительственно и пренебрежительно, но на него смотрели, как на что-то, состоящее при Колосове, при человеке, ему ненавистном. Наоборот, человеку этому отец семьи вполне доверяет и откосится _k к нему с уважением, нам непонятным, девицы бывают у него в гостях; в то же время туда ходят какие-то господа, которые нагло ухаживают за ними, тогда как он, Ярошевич, совершенно отстранен от этого общества. Весьма естественно, что в нем должно было развиться чувство зависти и даже ревности к Колосову, а там, пожалуй, и злобы. И это чувство было очень ловко эксплуатировано. Я, кажется, достаточно указал на то, что первоначальное распределение действующих лиц было таково, что душою всего был Колосов, оба Ярошевича, отец и сын, были в его руках. Но когда в дело вступил Никитин, человек самостоятельный, по-видимому, более умный и рас-» судительный, нежели Колосов, он неохотно, конечно, стал играть второстепенную роль. Из письма Никитина виден характер его действий вообще; он не любит действовать сразу, вдруг, а идет к своей цели постепенно, медленно, но верно, хлопоча, «извиваясь и изгибаясь». Он видел, он знал, что между Олесем и Колосовым существует скрытая вражда. Он, ученый-библиотекарь, знал, конечно, старую латинскую поговорку: divide et impera — разделяй и повелевай. Для того, чтобы играть первую роль, чтобы стать первенствующим лицом, держащим и Колосова и Олеся в руках, надобно попробовать воспользоваться их скрытым раздражением, восстановить их еще больше друг против друга, произвести вспышку и тогда явиться миротворите-лем и единственным, связующим их, в видах безопасности и общей выгоды, человеком. И вот Никитин сообщает Олесю отлично рассчитанный рассказ, что в квартире у Колосова были оскорблены девицы Ивановы, что к ним относились, как к потерянным женщинам. Ярошевич знал, что в числе их находилась и та, которую он горячо и страстно любит со всем пылом и ослеплением первого чувства. Понятно, он тотчас же стал на дыбы. Дело дошло до студента Иванова и кончилось объяснением в квартире Колосова. Когда они пришли, Колосов понял причину прихода, он увидал, что дело неладно, хотел как-нибудь отделаться от неожиданных гостей. Ему пришлось выслушать весьма много прискорбных вещей; его самого причислили к разряду «социальных деятелей», замахивались даже палкою. Он, однако, остался верен себе. Лица, которые занимаются такими делами, как Колосов, обыкновенно храбры только из-за угла, в письмах, на бумаге. Так поступил в данном случае и Колосов: он стал приглашать гостей остаться выкушать чайку, а когда они ушли, тотчас же побежал с жалобами и донесением о существовании шайки политических преступников. На другой день он стал делать вид, что старается помириться, являлся к Ярошевичу, бросался ему на шею, целовал его предательским поцелуем, а потом пошел к Никитину, чтоб «разъяснить обстоятельства ссоры», как будто они не были ясны и осязательны сами по себе. Никитин действовал как человек опытный и умный. Он произвел вспышку, восстановил одного против другого — цель достигнута. Можно на время успокоить врагов; желчь в них накопится опять сама собою, как электричество, и та же опытная рука Никитина вновь разрядит его в случае нужды. Он ласково принимает Колосова и старается успокоить его. Примирение состоялось, и Андрей Иванов уже через несколько дней, к удивлению своему, видит в библиотеке Колосова и Ярошевича в дружбе и согласии. По-видимому, все устроилось хорошо, но было забыто одно важное обстоятельство: среди Никитина и Колосова, людей глубоко испорченных, опытных в делах нечистых, людей черствых и бессердечных, замешался человек хотя тоже порочный, но еще молодой, еще не совсем погибший, у которого есть сердце, в котором еще живут какие-то понятия о чести и в котором тревожно и болезненно нарастает первая любовь. Они забыли об А. Ярошевиче. Возбудив такого человека, его возмущенное сердце нельзя было закрыть по произволу, как паровой клапан, и дальнейшие столкновения, с забвением условий общей безопасности, были неминуемы. Только искренностью мог бы Колосов опять привязать к себе Олеся. Что же делает он? Он начинает писать анонимные письма в семью Ивановых, пишет к отцу Ярошевича весьма оскорбительное для отца и для сына письмо. В нем он трогает самую чувствительную струну отца: говорит, что сын называет его вором. Пишет письма к дяде Ярошевича и к его матери. Письмо к ней он отсылает через семейство Ивановых, предоставляя им прочесть его. В нем он говорит о Ярошевиче, который считался почти женихом любимой им девушки, что его нужно «посечь» и предлагает для этого свое участие. Письмо было в руках весьма неразборчивой на знакомства семьи невесты. Конечно, это было рассчитано на то, чтобы окончательно уронить Ярошевича. Но в лета и в положении Олеся предложение «посечь» — не забывается и не прощается. _%