— Черт их подери! — вдруг воскликнул Вейс. — Они притащили пушку!
И в самом деле, отчаявшись справиться с кучкой остервенелых людей, которые их так задерживали, баварцы установили орудие на углу Церковной площади. Может быть, разрушив дом ядрами, они наконец пройдут. Честь, которую враг оказывал осажденным, направив на них артиллерию, всех развеселила; они с презрением подсмеивались: „A-а! Сволочи! Трусы! Пушку приволокли!“ Все еще стоя на коленях, Лоран старательно целился в артиллеристов и каждым выстрелом убивал немца; им никак не удавалось наладить обслуживание орудия; первый залп грянул минут через пять или шесть. Впрочем, они целились слишком высоко, — снесло только кусок крыши.
Но конец приближался. Напрасно осажденные обшаривали мертвецов. Не оставалось больше ни одного патрона. Изнемогая, рассвирепев, шестеро осажденных нащупывали, искали, что можно бросить в окна, чтобы раздавить врага. Один из них высунулся, потрясая кулаками, из окна, но его изрешетил целый град свинца. Осталось только пять человек. Что делать? Сойти вниз, попытаться бежать через сад и луга? Вдруг внизу поднялся дикий шум, по лестнице хлынула бешеная волна: баварцы обошли наконец дом, взломали Дверь с черного хода и ворвались. В комнатушках, среди трупов, среди искрошенной мебели, началась страшная свалка. Одному французскому солдату пробили грудь штыком, двух других взяли в плен, а капитан, испустив последний вздох, лежал с открытым ртом, с еще поднятой рукой, словно, отдавая приказание.
Между тем вооруженный револьвером немецкий офицер, белобрысый толстяк, у которого глаза налились кровью и, казалось, вышли из орбит, заметил Вейса в штатском пальто и Лорана в синей полотняной блузе; он сердито спросил их по-французски:
— Кто вы такие? Чего вы здесь околачиваетесь?
Увидя, что они почернели от пороха, он понял все и, заикаясь от бешенства, осыпал их бранью по-немецки. Он уже поднял револьвер, чтобы размозжить им голову, но тут его солдаты бросились на Вейса и Лорана, схватили их и вытолкали на лестницу. Обоих подняла, понесла эта волна немцев и швырнула на дорогу; они докатились до другой стены под гул таких криков, что не было уже слышно голоса командиров. За две-три минуты, пока белобрысый толстяк офицер старался вытащить их из толпы, чтобы повести на расстрел, им удалось подняться на ноги и увидеть, что происходит.
Загорались и другие дома; Базейль превращался в сплошной костер. Из высоких окон церкви вырывались снопы пламени. Немецкие солдаты выгнали из дому старую женщину, заставили ее дать им спички, подожгли постель и занавески. От брошенных охапок пылающей соломы, от потоков керосина распространялись пожары: началась война дикарей, разъяренных долгой борьбой, мстящих за товарищей, за груды убитых, по которым они шагали. Банды немцев орали в дыму, среди искр, среди оглушительного гула, в котором смешались все звуки — стоны умирающих, выстрелы, треск обрушивающихся домов. Едва можно было разглядеть людей; поднимались клубы бурой пыли, заволакивая солнце, распространяя невыносимый запах сажи и крови, словно насыщенные всеми мерзостями бойни. Во всех углах убивали, разрушали еще и еще: это бушевал выпущенный на свободу зверь, исполненный дикой злобы, слепого гнева, буйного бешенства; человек пожирал человека.
Вейс наконец заметил, что его дом горит. Подбежали немецкие солдаты с факелами; некоторые разжигали огонь, бросая в него обломки мебели. Первый этаж быстро запылал; дым вырывался через все пробоины степ и крыши. Загорелась и соседняя красильня, — и — страшнее всего! — вдруг послышался голос маленького Огюста; мальчик лежал в постели, бредил в горячке и звал мать, а платье несчастной матери, простертой на пороге, уже горело.
— Мама! Пить хочу!.. Мама! Воды!..
Пламя затрещало, голос умолк, раздавалось только оглушительное „ура“ победителей.
Но все звуки, все возгласы покрыл страшный крик. То была Генриетта. Она увидела мужа у стены перед отделением немецких солдат, заряжавших ружья.
Генриетта бросилась мужу на шею.
— Боже мой! Что это? Они тебя не убьют!
Вейс тупо смотрел на нее. Она! Его жена! Обожаемая жена, которой он так долго добивался, поклонялся ей, словно кумиру! Он вздрогнул в отчаянии, будто очнулся от сна. Что он наделал? Зачем он остался здесь и стрелял, вместо того чтобы сдержать обещание и вернуться к ней? Словно ослепленный, он представил себе свое потерянное счастье, насильственную вечную разлуку. Вдруг он с ужасом увидел кровь на лбу Генриетты и, бессознательно, заикаясь, спросил:
— Как? Ты ранена?.. Да ведь это безумие! Зачем ты пришла сюда?..
Она нетерпеливо махнула рукой и перебила его:
— Ну, я… Это ничего, царапина! Но ты, ты! Почему они тебя держат? Я не хочу, чтобы они тебя убили!
Немецкий офицер пробивался сквозь толпу, чтобы очистить место команде для экзекуции. Заметив, что на шею пленному бросилась женщина, он сердито крикнул по-французски:
— Ну нет, без глупостей! Слышите?.. Вы откуда? Чего вам надо?
— Отдайте мне мужа!
— Вашего мужа?.. Этого человека?.. Он осужден. Приговор должен быть приведен в исполнение!
— Отдайте мне мужа!
— Да будьте же рассудительны!.. Отойдите! Мы не хотим причинить вам вред!
— Отдайте мне мужа!
Потеряв надежду убедить Генриетту, немецкий офицер собирался уже отдать приказ вырвать ее из объятий пленного, как вдруг Лоран, который все время невозмутимо молчал, решился вмешаться в это дело.
— Послушайте, капитан! Это я перебил у вас столько народу. Меня и расстреливайте! Ладно! Тем более что у меня никого нет — ни матери, ни жены, ни ребенка… А этот господин женат… Послушайте, отпустите его! А со мной рассчитаетесь!..
Вне себя капитан заорал:
— Это что за новости? Да они смеются надо мной, что ли? Кто уберет эту женщину?
Ему пришлось повторить вопрос по-немецки. Вышел солдат, приземистый баварец с огромной головой, бородатый, заросший рыжей щетиной; виднелся только широкий квадратный нос и большие голубые глаза. Забрызганный кровью, страшный, он был похож на пещерного медведя, на обагренного кровью косматого зверя, который переломал кости добыче.
Испуская душераздирающие крики, Генриетта повторяла:
— Отдайте мне мужа! Убейте меня вместе с моим мужем!
Но офицер бил себя в грудь кулаком и говорил, что он — не палач, что ежели другие и убивают невинных, то он не такой. Эта женщина не осуждена, и он скорее отрежет себе руку, чем коснется волоска на ее голове.
Солдат-баварец уже подходил. Генриетта всем телом неистово прижималась к Вейсу.
— Милый! Умоляю тебя, не отдавай меня, дай умереть вместе с тобой!
По лицу Вейса катились крупные слезы; не отвечая, он старался оторвать от своих плеч судорожно Цеплявшиеся пальцы несчастной Генриетты.
— Значит, ты меня больше не любишь, хочешь умереть без меня?.. Не отдавай меня! Им надоест, они убьют меня вместе с тобой.
Он высвободился от одной ее руки, прижал к губам, поцеловал и в то же время старался оторваться от нее.
— Нет, нет! Не отдавай меня!.. Я хочу умереть!
Наконец с большим трудом он схватил ее за обе руки. До сих пор он молчал, стараясь не говорить, и вдруг сказал:
— Прощай, дорогая жена!
И сам бросил Генриетту на руки баварцу; баварец ее унес. Она отбивалась, кричала, а солдат, наверно, желая ее успокоить, разразился целым потоком хриплых слов. Неистовым усилием она высвободила голову и увидела все.
Это заняло не более трех секунд. При прощании с женою у Вейса упало с носа пенсне; он быстро надел его, словно желая взглянуть смерти в лицо. Он отступил на несколько шагов, прислонился к стене, скрестил руки; его пиджак был весь изодран; лицо этого мирного толстяка восторженно сияло чудесной мужественной красотой. Рядом с ним стоял Лоран; он только сунул руки в карманы. Он явно возмущался этой пыткой: гнусные дикари, они убивали мужа на глазах у жены. Он выпрямился, оглядел их с головы до ног и с презрением выкрикнул:
