Николаев отрицательно покачал головой:

– Нет, Коля, не скажу. Видно, что любишь ты Ленку, раз простил. Ну а если так, то и говорить не о чем.

– А знаешь, как на душе хреново бывает, когда вспомню?

– Представляю.

– Не можешь ты ничего представить, Рома. Это пережить надо.

– Возможно, ты прав, но сейчас-то отношения в семье хоть немного наладились?

– Черт его знает. Ленка держит себя так, будто ничего и не было, молчит, когда я по пьянке напомню ей о той работе.

– Зачем напоминаешь?

– Говорю же, по пьянке. Это не я делаю, а водка.

– Не надо, Коля. Раз уж простил, то молчи. Мужик должен слово держать.

– Пытаюсь. Может, время надо, чтобы забыть?

– И время, конечно, но самое главное, ты сам постарайся забыть. Тяжело, да, но иначе семья долго не продержится. Разлетится как карточный домик. Всем от этого хуже будет. Особенно Вовке.

– Понятное дело. Мы что, уже целый час с тобой базарим?

Николаев посмотрел на часы и ответил:

– Почти, а что?

Гусев кивнул на окно:

– Петрович идет. Быстро же время пролетело.

– Да, уже пятый час.

– Да ты что?

– Так оно и есть.

– А у нас ни в одном глазу. Наливай, Рома, черт с ней, с семейной моей бестолковой жизнью, сегодня твой день. Приезд отмечаем. Веселиться будем.

– Получится?

– А чего? Гармонь принесу, выпьем, споем. Катька придет, она певунья еще та, да и тетка Марина тоже раньше в хоре самодеятельности пела.

Николаев улыбнулся:

– Помню, как этот хор на Первомай выступал. Мы тогда классе в третьем-четвертом были.

– Вот и посидим. Рома, Петрович говорил, будто тебя по ранению уволили, да?

– Если быть точным, Коля, то по состоянию здоровья.

– Но ранен-то был?

– Был.

– И где ж тебя зацепило?

– Догадайся с трех раз.

– На Кавказе?

– Точно. Но не будем об этом. Служба в прошлом, впереди гражданка. Думал, сниму форму и заживу легко, свободно, а оказывается, на гражданке не все так просто.

– Это в армии, Рома, просто, а на гражданке не сахар. Ладно, все, хорош.

В комнату вошел Петрович и спросил:

– Наговорились? Или мне на крыльце обождать?

– Проходи. Чего в сумке-то?

– Марина Викторовна просила передать тебе, Рома, свежие пирожки. Они с Катькой придут, как та вернется с работы. Значит, где-то через час.

– У вас магазин до пяти работает?

– Да в нем и в четыре делать нечего, но Арсений заставляет пахать до семи вечера. А Катька решила сегодня короткий день сделать. Уж очень ей, видно, не терпится посмотреть на тебя, Рома.

– Я тоже хочу встретиться. Помню, классе в девятом я ухаживать за ней пытался, да только не смотрела на меня Катя.

– Дура была, малолетка. Встретитесь, если этот крысеныш Арсений не заявится. А он может приехать.

– Как приедет, так и уедет, – проговорил Николаев.

– А вот этого не надо, Рома. С такими козлами лучше не связываться. Себе дороже выйдет. Да и Катьке тоже.

– Знаешь, Петрович, плевать я хотел на твоего Арсения.

– Какой он мой? Я таких моих в гробу видел. Давай-ка еще по сто граммов, а то бабы могут заявиться не через час, а через десять минут. С ними так просто не выпьешь.

– Что-то хреновая у тебя сегодня самогонка, Петрович, – заявил Гусев. – Я уже больше пол-литра в себя влил, а не берет.

– Это у тебя, Коля, состояние такое, что первач не забирает. Но только поначалу. Потом так вдарит, что пополам переломишься. Ты уж поаккуратней.

Петрович налил всем по сто граммов. Мужчины выпили, успели перекурить. Ровно в пять часов в дом вошли Марина Викторовна, жена Петровича, и Екатерина, их дочь.

– Ну, здравствуй, Роман! – Марина Викторовна обняла Николаева.

– Здравствуйте, тетя Марина! Рад вас видеть.

– Красавец, ничего не скажешь, – кокетливо улыбаясь, проговорила Екатерина. – Сразу видно, человек военный, стройный, подтянутый, не пропитой, как некоторые.

– Это ты меня, что ли, имеешь в виду? – спросил Гусев.

– Что ты, Никола! Присутствующих это не касается.

Роман ответил на комплимент:

– Да и ты, Катя, красавица, впрочем, как и всегда.

– Я привлекательна, да, Рома?

– Конечно.

– Ну, началось. Самая очаровательная и привлекательная. Как в фильме, в натуре, или в басне. Кукушка хвалит петуха! – Гусев усмехнулся.

– Не влезай, – осадила его Екатерина.

Она действительно выглядела прекрасно. Полнота не портила ее фигуру. Ни морщинки на в меру подкрашенном лице, аккуратная прическа, притягательные завитушки светлых волос на висках, обтягивающее, но не откровенное платье, ухоженные руки, пальцы без накладных ногтей, но красивые.

– Хороша, слов нет.

– Вот, Гусь! – Екатерина повернулась к Николаю. – Учись, как надо с женщинами обращаться, а то наши мужики, как зайдут в магазин, только и могут: «Катька, водки дай!»

– Проходите, гости дорогие, – предложил Николаев.

– Сразу видно, что сидели одни мужики, – заявила Марина Викторовна и сказала дочери: – Давай-ка, Катя, приведем стол в порядок. Пепельницу в ведро и во двор. Задымили весь дом! Бутылку пустую туда же. Самогон убирай, я закуску сменю.

– Началось, – проговорил Петрович. – Если хочешь испортить вечер, позови баб.

– А ты не ворчи, старый, – отрезала Марина Викторовна. – Лучше дров еще принеси, прохладно.

Через полчаса женщины навели порядок. Стол был накрыт заново. Марина Викторовна разложила по тарелкам еще горячее картофельное пюре с котлетами, убрала консервы, аккуратно нарезала колбасу. Катя сделала бутерброды. На столе появилась бутылка водки и шампанское. Остался там и недопитый самогон.

Марина Викторовна спросила Гусева:

– Ты как, Коля?

– А что я? – удивился тот.

– В норме?

– В полной.

– Супругу не хочешь пригласить?

– Нет! – отрезал Николай.

– Ну и ладно, дело твое. Разливай, Степан, – велела она мужу.

Николаев открыл шипучее вино и разлил его в фужеры, которые достала из буфета Катя. Сам хозяин дома, разумеется, напрочь забыл о них. Все понемногу выпили.

Екатерина все чаще бросала взгляды на Романа. Она улыбалась, когда Николаев отвечал ей.

– Глядите, а Катька никак запала на Ромку, – заявил Гусев.

– Что ты такое говоришь, Коля? – так же улыбаясь, воскликнула Марина Викторовна и обратилась к Николаеву: – Ты бы рассказал, Рома, где и как служил. А то у нас тут в селе разговоров о тебе много. Мол, воевал, ранен был, поэтому и уволился.

– О ранении и увольнении Петрович рассказал?

– А что в этом такого? Правду, Рома, от людей не утаишь.

– Служил, тетя Марина, нормально. Под Москвой прапорщиком. Пришлось повоевать, но немного. Ранение получил легкое и случайно. Так что ничего героического. А списали даже не потому, что не годен для дальнейшей службы. Повод хороший нашли – ранение. Сейчас же повсюду сокращение идет.

– Так и не женился? – спросила Екатерина.

Гусеву не надо было пить водку.

Он начал быстро пьянеть и понес чепуху:

– Как же он, Катька, женился бы, если ждал, когда ты разберешься с мужем, а теперь вот с хахалем?

Николаев одернул друга:

– Коля, помолчи!

– Вот, правда-матка глаза режет. Ладно, заткнулся. Я кто? Пустое место. Это Рома у нас герой, а я – олень рогатый.

Петрович вздохнул и заявил:

– Перебор вышел.

Марина Викторовна толкнула мужа локтем:

– Говорила тебе, куда два литра первача несешь? Вот и получай перебор.

– Тихо! – крикнул Гусев. – Гулять будем. А где и как он служил, я сейчас покажу. В Подмосковье, ага?!

– Ты что, Коля? – спросил Николаев.

– Я-то ничего, а ты зря скромника корчишь! Я же видел твой китель с орденскими колодками и посчитал. Да! – Он пошатнулся, но все-таки сумел повернуться к Воронцовым. – Посчитал, шесть! – Николай поднял палец. – Шесть боевых орденов и одиннадцать медалей. Как вам награды? За службу в тылу, за одну войну в Чечне столько не дадут. А это что значит? Выходит, что Рома наш в спецназе служил или в других особых войсках. Ранен он был не легко и не случайно. В бою ранение получил. Тяжелое, отчего и комиссовали. Вот и говорю, что герой наш Рома. Не то что я. Но хрен со мной. Гуляем по полной. Я пошел за гармонью, пить и петь будем. До утра, назло всем нашим врагам и бабам.