На другой же день Месьё огласил в Парламенте условия, предложенные им бордоским депутатам, прибавив, что желает, чтобы условия эти были приняты в течение десяти дней, в противном случае он берет свое слово обратно. Нет нужды объяснять вам, что Ле Телье не мог бы не только сделать подобное предложение, но даже и одобрить его, не имей он на то особого приказания Кардинала, но тем более нет нужды убеждать вас, что даже самые выгодные посулы должно делать вовремя. Обещание сместить д'Эпернона с должности, будь оно сделано хотя бы за неделю до отъезда Короля, покинувшего Париж в первых числах июля, быть может, навсегда обезоружило бы Гиень и надолго заставило бы замолчать сторонников Принца в парижском Парламенте. 8 и 9 августа оно не оказало почти никакого впечатления: после бурных прений решено было только уведомить о нем президента Ле Байёля и других депутатов корпорации, выехавших ко двору; несмотря на то, что герцог Орлеанский поминутно грозил покинуть заседание, если к обсуждению примешают вопросы, не имеющие касательства к главному предмету обсуждения, несмотря на это, повторяю, раздалось множество голосов, предлагавших потребовать от Королевы освобождения принцев и отставки кардинала Мазарини. Первым заговорил об этом президент Виоль, горячий приверженец принца де Конде, и не потому, что надеялся на успех своего предложения — он знал, что партия его еще не довольно сильна и мы намного превосходим его числом голосов; но он знал также, что ему на руку хотя бы поставить нас с герцогом де Бофором в затруднение, заговорив о том, о чем мы не желали бы говорить и о чем, однако, не можем промолчать, не прослыв в известном смысле мазаринистами. Надобно признать, что президент Виоль в этом случае и впрямь оказал принцу де Конде большую услугу; тогда же Ле Бурде, храбрый и решительный рубака, бывший когда-то капитаном гвардии, а потом преданно служивший принцу де Конде, затеял дерзкое предприятие, которое, хотя и не увенчалось успехом, придало смелости его партии. Переодетый каменщиком и окруженный восемьюдесятью офицерами, его сослуживцами, которые пробрались в Париж, а также толпою парижских подонков, которым они раздали деньги, он приблизился к вышедшему из Большой палаты и уже достигшему середины зала Дворца Правосудия герцогу Орлеанскому и крикнул: «Долой Мазарини! Да здравствуют принцы!» Увидев их, да еще услышав два выстрела, которые Ле Бурде в это же время произвел из пистолета, Месьё круто повернулся и спасся бегством в Большую палату, как ни старались мы с герцогом де Бофором его удержать. Меня ударили кинжалом 269, рассекшим мое облачение, г-н де Бофор вместе с гвардейцами Месьё и нашими людьми стойко выдержал нападение и, отразив его, отбросил Ле Бурде до самой дворцовой лестницы. В этой маленькой стычке были убиты двое гвардейцев Месьё. Схватки, происходившие в [273] Большой палате, были несколько опаснее. Там почти ежедневно собиралась ассамблея в связи с делом Фуле, о котором я вам уже говорил; ни одна из них не обходилась без нападок на Кардинала, и сторонники Принца по два-три раза в день имели удовольствие выставлять нас перед народом безусловными его единомышленниками; всего примечательней, что в эту самую пору Кардинал и его приспешники обвиняли нас в том, что мы стакнулись с бордоским парламентом, ибо мы утверждали, что, если не договориться с ним, мы отдадим парижский Парламент принцу де Конде. Ле Телье был с нами согласен и уверял, будто каждый день доносит об этом двору. Не знаю, так ли это было на самом деле. Главный прево королевского дома, находившийся тогда при дворе, уверял меня по возвращении, что Ле Телье говорил правду и он, мол, знает об этом из верных рук. Лионн позднее не раз утверждал обратное: Ле Телье, мол, и вправду торопил Короля возвратиться в Париж, но для того лишь, чтобы положить конец козням, которые, по его словам, я строю против трона. Между тем и на смертном одре мне не пришлось бы каяться в этом прегрешении. В продолжение всего описанного времени я действовал с таким чистосердечием, как если бы приходился родным племянником кардиналу Мазарини. И поступал я так не из любви к нему, ибо со времени нашего примирения он ничем не заслужил моей благодарности, а потому, что считал благоразумным противоборствовать успехам, каких партия Принца добивалась день ото дня вследствие неразумного поведения его собственных врагов; а чтобы противоборствовать им с толком, я принужден был столь же усердно противиться угодливости сторонников министра, сколь и ухищрениям приверженцев принца де Конде. Одни, когда я пытался помешать их действиям, бранили меня мазаринистом, другие, едва я пытался выказать хоть сколько-нибудь осмотрительности, чтобы сохранить доверенность ко мне народа, называли меня бунтовщиком.

Такое положение в Париже продолжалось до 3 сентября. Президент Ле Байёль возвратился в столицу вместе с другими депутатами. О своей поездке ко двору он дал Парламенту отчет, главный смысл которого состоял в следующем: Королева поблагодарила посланцев за верноподданные чувства, изъявленные ей от имени корпорации, и просила их заверить Парламент, что она со своей стороны весьма желает установить мир в Гиени и давно бы уже сделала это, если бы не герцог Буйонский, который, вступив в сговор с Испанией, захватил Бордо и препятствует Королю явить доброту и милосердие своим подданным.

Тут в Большую палату явились посланцы бордоского парламента и по всей форме принесли жалобу на то, что парижским депутатам предоставили столь малый срок для переговоров: им и двух дней не разрешили остаться в Либурне, три дня продержали в Ангулеме, не давая никакого ответа, и наконец они принуждены были возвратиться в Париж, узнав не более того, что они знали при отъезде из столицы. Действия эти, столь мало согласные с тем, что предлагал и обещал палате Месьё всего лишь несколькими днями ранее, вызвали бы большое возмущение, если бы [274] Месьё, предвидя эти опасности и посовещавшись накануне с хранителем печати, Первым президентом и Ле Телье, не принял весьма благоразумное решение заглушить небольшой шум с помощью большого; он сообщил Парламенту о письме, полученном им от эрцгерцога, которым тот уведомлял Месьё, что король Испании дал ему неограниченные полномочия для заключения общего мира, и он горячо желает начать переговоры с герцогом Орлеанским. Месьё присовокупил, что не захотел ответить эрцгерцогу, не посоветовавшись с Парламентом. Под воздействием сей благодатной росы улегся ветер, поднявшийся было в Большой палате, и постановили в будущий понедельник собрать ассамблею, дабы обсудить столь важный вопрос.

Накануне того дня, когда Месьё заговорил о нем в Парламенте, предложение эрцгерцога бурно обсуждалось в его кабинете и мы пришли к заключению, что, судя по всему, испанцы хитрят; они только что взяли Ла Капель; к ним присоединился виконт де Тюренн с офицерами и солдатами армии принцев, каких ему удалось собрать. Маршал Дю Плесси, командовавший королевскими войсками, не смог оказать им сопротивление. Даже самые предложения свои испанцы сопроводили далеко не миролюбивыми действиями, которые свидетельствовали не столько о благих, сколько о дурных намерениях; трубач, доставивший Месьё письмо эрцгерцога, посланное из лагеря в Базоше близ Реймса, протрубил на площади Круа-дю-Тируар сигнал к сдаче города и даже обращался с возмутительными речами к обывателям. На другой день в Париже найдены были пять или шесть воззваний 270, приклеенные к стенам в разных кварталах; в них от имени виконта де Тюренна говорилось, что эрцгерцог желает лишь мира, а в одном из воззваний стояло: «Тебе, парижский народ, тебе надлежит смирить твоих лжетрибунов, перешедших на содержание к кардиналу Мазарини и ставших его защитниками; они давно уже играют твоей судьбой и твоим покоем, то подстрекая тебя, то успокаивая, то распаляя, то сдерживая по своей прихоти и повинуясь лишь переменчивой игре своего честолюбия».

Я привожу вам эти слова для того лишь, чтобы вам стало понятно, каково было положение фрондеров, когда всякий их поступок оборачивался против них. Месьё, сильно задетый тем, как при дворе обошлись с депутатами парижского Парламента, вечером того дня, когда прибыл трубач эрцгерцога, говорил со мной о Кардинале с раздражением, какого никогда до сих пор не обнаруживал. Он сказал мне, что, по его мнению, Мазарини через Ле Телье побудил его обратиться с предложениями к Парламенту единственно для того, чтобы лишить его доверенности палат; подобную выходку невозможно объяснить одной лишь неосторожностью, тут, несомненно, виден злой умысел; он хочет рассказать мне о том, о чем не рассказывал никому, — Кардинал два раза в жизни жестоко его предал; первый случай Месьё навсегда сохранит в тайне от всех, второй он желает мне открыть, и вот о чем идет речь: когда Кардинал заключил с принцем де Конде соглашение о передаче Пон-де-л'Арша герцогу де Лонгвилю, они [275] особливо договорились еще и о том, что если у Месьё когда-нибудь выйдет распря с принцем де Конде, Кардинал поддержит Принца против Месьё и даже не выдаст замуж ни одной из своих племянниц без согласия на то Принца. Месьё упомянул еще о двух или трех обязательствах, столь же важных, кляня последними словами Ла Ривьера, который, по словам Месьё, предавал его Кардиналу и Принцу, что, однако, не мешало ему предавать сразу всех троих. Не помню уже подробностей, помню лишь, что они вызвали мое негодование. Месьё продолжал метать громы и молнии против Кардинала и даже объявил мне, что тот погубит государство, сгубив самого себя, и увлечет за собой к гибели всех нас да еще посадит на трон принца де Конде. Поверьте мне, вздумай я в этот же день подстрекнуть Месьё, мне не составило бы труда внушить ему образ действий, по меньшей мере нежеланный двору. Но я почел своим долгом действовать в противном направлении, ибо при взаимной холодности двора и Месьё малейший знак недовольства со стороны Месьё мог помешать их сближению и даже побудить двор примириться с принцем де Конде. Вот почему я ответил Месьё, что, отнюдь не извиняя поведения Кардинала, ибо оно непростительно, я, однако, думаю: побуждения, его вызвавшие, не столь дурны, как полагает Месьё; должно быть, первой мыслью Кардинала, когда он увидел, что прибытие Короля в Бордо не произвело ожидаемого действия, — первой мыслью его было и в самом деле достигнуть примирения, потому он и отдал известные приказания Ле Телье; но потом, уверившись, что испанцы не собираются оказать Бордо помощи, какой Кардинал мог бы опасаться, он переменил мнение в надежде и решимости покорить город; находя Кардиналу это извинение, я отнюдь не намерен восхвалять его, однако я все же вижу различие существенное между провинностью такого рода и той, в какой Месьё его подозревает. Вот с чего я начал речь в защиту Кардинала; я продолжал ее в духе, в каком мог бы говорить лучший из друзей Мазарини, желавший его оправдать, и закончил ее, сославшись на мудрое правило, которое велит нам никогда не обижаться на прегрешения наших союзников так сильно, чтобы этою обидою могли воспользоваться наши противники. Последнее соображение оказало сильное впечатление на Месьё, который сразу вдруг опомнился. «Вы правы, — сказал он, — еще не пришло время перестать быть мазаринистом». Я отметил про себя эти слова, хотя виду не подал, и в тот же вечер передал их президенту де Бельевру. «Будьте начеку, — сказал де Бельевр, — этот человек может ускользнуть от нас в любую минуту». Моя беседа с Месьё подходила к концу, когда вошли хранитель печати, Первый президент, граф д'Аво и президенты Ле Коньё-отец и де Бельевр, за которыми послал Месьё, а также Ле Телье; поскольку Месьё весь еще кипел гневом против Кардинала и с первых же слов, обращенных к Ле Телье, упрекнул государственного секретаря за то, что тот побудил его совершить поступок, в котором Кардинал не пожелал ему, Месьё, содействовать, все собравшиеся, заставшие меня наедине с герцогом Орлеанским, вообразили, будто это я его распалил; хотя я от всей [276] души присоединился к тем, кто умолял его повременить с жалобами касательно предложений, сделанных им по наущению Ле Телье, до тех пор, пока не возвратится Дю Кудре-Монпансье, которого он послал ко двору и в Бордо, все, кроме президента де Бельевра, знавшего истинные мои мысли, решили, будто слова мои — чистейшее притворство. Еще более уверили их в этом знаки, которые от времени до времени я делал Месьё, чтобы напомнить ему то, в чем он сам только что мне признался: еще не время, мол, открыто выступить против Кардинала. Знаки мои поняты были превратно, ибо герцог Орлеанский не сразу их заметил и продолжал сыпать проклятьями; когда же он опомнился и смягчился, как решил поступить еще до прихода этих господ и в чем ему помешал только гнев, они вообразили, будто сила их доводов одержала в глазах Месьё верх над неистовством моих советов, и, вменив это себе в заслугу и еще прибавив с три короба, в тот же вечер сообщили обо всем двору. Г-жа де Ледигьер две или три недели спустя показала мне этот отчет, чрезвычайно ловко и хитроумно составленный. Она не пожелала мне сказать, из чьих рук его получила, но поклялась, что не от маршала де Вильруа. Я полагал, что ей дал его де Вард, который в ту пору был немного ею увлечен.