Мы подали прошение в Парламент, прося отвести от участия в разбирательстве Первого президента как нашего врага; неизменная твердость духа на сей раз ему изменила. Казалось, он задет и даже сокрушен нашей просьбою.
Прения о том, удовлетворить наше прошение или нет, продолжались несколько дней. Ораторы упрямо состязались в напыщенных речах, но видно было, что обе стороны истощили свои доводы. Наконец большинством в девяносто восемь голосов против шестидесяти двух решено было, что Первый президент останется в числе судей; на мой взгляд, решение это было справедливым или, по крайней мере, сообразным с парламентскими правилами, хотя я убежден, что те, кто был не согласен с этим суждением, правы были в существе дела, поскольку Первый президент выказал себя в нем излишне пристрастным, сам, впрочем, того не замечая. Он был предубежден, хотя намерения у него были добрые.
После решения отказать нам в нашей просьбе, которое оглашено было четвертого января, Парламент занимался единственно крючкотворством, которое один из докладчиков, Шанрон, душой и телом преданный Первому президенту, нарочно изобретал, чтобы проволочить время и посмотреть, нельзя ли чего-нибудь выведать о так называемом заговоре от некоего Рокмона, подручника Ла Буле во время междоусобицы, и от некоего Бело, синдика парижских рантье, содержавшегося в Консьержери.
Этот Бело, арестованный без обвинения, едва не стал причиной восстания в Париже. Президент де Ла Гранж объявил, что его арест вопиет о нарушении декларации, ради которой когда-то положено было столько усилий. Первый президент утверждал, будто Бело арестовали с соблюдением должной формы. Дора, советник Третьей апелляционной палаты, возразил ему, что удивлен, как это судья, за отстранение которого проголосовали шестьдесят два члена Парламента, решается на глазах у всех попирать закон. Первый президент в гневе вскочил, объявив, что, поскольку в Парламенте не стало никакого порядка, он покидает свое место, дабы уступить его тому, кого станут уважать более. В ответ на его порыв Большая палата зашумела, затопала ногами, это было услышано в Четвертой апелляционной палате — представители двух партий, там находившиееся, разом отпрянули друг от друга, чтобы соединиться со своими единомышленниками. Вздумай в эту минуту какой-нибудь жалкий лакей, затесавшийся во Дворец Правосудия, обнажить шпагу, и в Париже не осталось бы камня на камне.
Мы по-прежнему торопили решение суда, а его все старались отсрочить, понимая, что придется оправдать нас и осудить наемных свидетелей. То утверждали, будто должно подождать некоего Демартино, которого задержали в Нормандии, где он ругал правительство на собраниях рантье, и которого в ту пору я не знал ни в лицо, ни по имени; то начиналась волокита из-за споров о том, как нас судить: одни предлагали — вместе со всеми, кто поименован в дознании, другие не могли стерпеть, чтобы наши имена смешали с различным сбродом, запутанным в это дело. Убивать [249] одно утро за другим, препираясь о том, какою должна быть процедура, не составляет труда, когда стоит сказать лишь слово — и в ответ произносят речи пять десятков ораторов. Снова и снова перечитывали материалы злосчастного дознания, где не только доказательств, но даже косвенных улик было так мало, что их не хватило бы приговорить к кнуту какого-нибудь крючника. Вот каково было положение в Парламенте к 18 января 1650 года, вот что было у всех на виду; а вот чего не знал никто, кроме тех, кто сам управлял машиною.
Наше первое появление в Парламенте, а также нелепость собранных против нас улик столь сильно изменили настроение умов, что все уверились в нашей невиновности, и, как видно, даже те, кто не хотел в нее верить, уразумели, сколь трудно причинить нам зло. Не знаю, по какой из этих двух причин дней пять или шесть спустя после того, как огласили обвинение, принц де Конде смягчился. Герцог Буйонский не раз говорил мне впоследствии, что шаткость доказательств, которые двор выдал вначале за истину несомнительную, уже давно поселила в нем страшные подозрения насчет лживости Сервьена и коварства Кардинала, а герцог Буйонский употребил все силы, чтобы утвердить его в этой мысли. Шавиньи, по словам герцога Буйонского, хоть и был врагом Мазарини, в этом случае не поддержал герцога, потому что не хотел, чтобы принц де Конде сблизился с фрондерами. Я, однако, не могу согласить это с попыткою войти в сношение со мной, какую Шавиньи предпринял в эту пору через нашего общего друга Дю Ге-Баньоля — отца Баньоля, вам известного 240. Тот ночью пригласил нас обоих к себе, и Шавиньи заверил меня, что будет чувствовать себя счастливейшим из смертных, если сможет содействовать примирению. Он заверил меня, будто принц де Конде совершенно убедился, что мы не имели против него злого умысла; Принц, однако, не может пренебречь общим мнением и мнением двора; что касается двора, его успокоить не трудно, иначе обстоит дело с мнением общим, ибо в его глазах нелегко найти средство удовлетворить первого принца крови, которому прилюдно и с оружием в руках пытались стать поперек дороги, разве только я соглашусь хотя на время сойти со сцены. Шавиньи сначала предлагал мне посольство в Риме, потом чрезвычайное посольство в Империи, которое намеревались снарядить не помню уже в связи с чем. Надо ли вам говорить, каков был мой ответ. Мы не пришли ни к какому соглашению, хотя я приложил все старания, чтобы убедить Шавиньи, сколь горячо я желаю вернуть себе милость принца де Конде. Однажды в Брюсселе 241 я спросил Принца, как сообразить сведения герцога Буйонского с предложениями Шавиньи, но запамятовал, что он мне ответил. Встреча моя с Шавиньи состоялась 30 декабря.
Первого января г-жа де Шеврёз, которая даже в пору своей опалы, как это ни странно, сохраняла с Королевой некое подобие дружбы, а после возвращения Короля в Париж вновь стала у нее бывать, явилась в Пале-Рояль и Кардинал, отведя ее к окну в малом кабинете Королевы, сказал ей: «Вы ведь любите Королеву, не правда ли? Так неужто вы не можете [250] привлечь на ее сторону своих друзей?» — «Как это сделать? — спросила герцогиня. — Королева более не Королева, она покорная служанка принца де Конде». — «Бог мой! — потирая лоб, воскликнул Кардинал. — Знай мы, что у нас есть верные люди, мы своротили бы горы; но герцог де Бофор предан г-же де Монбазон, г-жа де Монбазон — Винёю, а коадъютор...» Назвав меня, он рассмеялся. «Понимаю, — подхватила герцогиня, — но я ручаюсь вам за него и за нее». Так начался этот разговор. Кардинал кивком подал знак Королеве, из чего герцогиня вывела, что он говорил с нею с согласия Ее Величества. Вечером того же дня она имела с Королевой долгую беседу, и та вручила герцогине записку, писанную и подписанную ее собственной рукой.
«Несмотря на прошлое и настоящее, я верю в преданность г-на коадъютора. Я прошу его свидеться со мной так, чтобы о том не знал никто, кроме герцогини и мадемуазель де Шеврёз. Эта подпись служит порукою его безопасности. Анна».
Я был в Отеле Шеврёз, когда герцогиня возвратилась из Пале-Рояля, и тотчас заметил, что она хочет мне что-то сообщить, потому что мадемуазель де Шеврёз, с которой она объяснилась в карете, по возвращении стала настойчиво меня допрашивать, как я поступлю в случае, если Мазарини пожелает со мной примириться. Вскоре у меня уже не осталось сомнений, что означают эти расспросы, ибо мадемуазель де Шеврёз, которая не решалась говорить открыто в присутствии матери, сделала вид, будто поднимает оброненную муфту, и сжала мне руку, чтобы дать понять, что говорит не от своего имени. Герцогиня де Шеврёз боялась, как бы я не отверг примирения, потому что несколько ранее я, к досаде ее, отказался от переговоров, которые Ондедеи пытался завести с Нуармутье через г-жу д'Ампю. Лег, который вначале на меня за это рассердился, шесть дней спустя объявил, что я поступил весьма умно и ему доподлинно известно: если бы Нуармутье принял предложение Ондедеи и явился к Королеве, за занавескою спрятали бы маршала де Грамона, чтобы он мог подтвердить принцу де Конде, что фрондеры, которые выказывают ему знаки почтения и каждый день заверяют в своей преданности, — обманщики.
