Двор, решивший употребить власть, послал стражу за одним из двенадцати синдиков, капитаном милиции Пареном де Кутюром. По счастью, его не застали дома. На другой день рантье большой толпой собрались в Ратуше и постановили принести жалобу Парламенту против насилия, которое намеревались учинить над одним из их представителей.
До сей минуты все шло у нас как нельзя лучше. Мы вступились за самое благородное и справедливое дело на земле и готовы были вновь соединиться с Парламентом, так сказать, прилепиться к нему, а он готов был потребовать созвания ассамблеи палат и, стало быть, одобрить все наши действия. Но тут черт попутал наших сторонников: они вообразили, будто дело заглохнет, если мы не оживим его, добавив в пресные формы парламентской процедуры малость остроты. Именно так выразился Монтрезор, который на совещании фрондеров, собравшемся у президента де Бельевра, предложил выстрелить из пистолета в одного из синдиков, чтобы принудить Парламент созвать ассамблею. «В противном случае, — объявил Монтрезор, — Первый президент никогда не согласится собрать палаты, сославшись на то, что при заключении мира обещал их не собирать; зато если мы подстрекнем волнение, члены Апелляционных палат самовольно займут свои места и таким образом соберут ассамблею; она же нам совершенно необходима, ибо сама собою соединяет нас с Парламентом в ту минуту, когда в единении с ним мы становимся защитниками вдов и сирот, а без него остаемся лишь смутьянами, народными трибунами. Для этого, — продолжал Монтрезор, — надобно выстрелить на улице в одного из синдиков, известных народу не настолько, чтобы смута вышла слишком уж большая, и, однако, настолько, чтобы смута все же поднялась и заставила созвать ассамблею, столь нам необходимую» 223. [234]
Я воспротивился этому намерению со всей доступной мне силой убеждения. Я доказывал, что ассамблея палат соберется и без этого происшествия, которое сопряжено с великим множеством опасностей. Твердил, что передергивать карты всегда безнравственно. Президент де Бельевр объявил мою щекотливость жалкой; он призывал меня вспомнить, как в «Жизнеописании Цезаря» 224 я утверждал когда-то, что в делах общественных мораль вправе чувствовать себя более просторно, нежели в делах частных. Я в свою очередь призывал его вспомнить, как в конце упомянутого «Жизнеописания» я утверждал, что благоразумие предписывает пользоваться этим правом с крайней осторожностью, ибо оправдывает его один лишь успех. «А кто может поручиться за успех, — добавил я, — ведь в деле такого рода судьба может уготовить нам тысячи случайностей, которые, в случае неудачи, усугубят беду, выставив низость еще и в смешном виде». Никто не внял моим словам, хотя, как вы увидите из дальнейшего, должно быть, сам Господь внушил их мне. Господа де Бофор, де Бриссак, де Нуармутье, де Лег, де Бельевр и де Монтрезор — все ополчились против меня и решено было, что дворянин, состоявший при Нуармутье 225, выстрелит из пистолета в карету Жоли, которого вы знали впоследствии у меня на службе, — он был одним из синдиков, избранных рантье; Жоли нанесет себе царапину, чтобы подумали, будто он ранен, ляжет в постель и подаст жалобу в Парламент. Признаюсь вам, решение это столь сильно меня встревожило, что я всю ночь не сомкнул глаз, а наутро напомнил президенту де Бельевру две строки из «Горация»:
...да, я не римлянин, и потому во мне
все человечное угасло не вполне 226.
Маршал де Ла Мот, которому мы открыли этот доблестный план, отнесся к нему почти с таким же отвращением, что и я. Однако одиннадцатого декабря план все же был исполнен, и судьба не преминула сопроводить его исполнение происшествием, злосчастнее которого нельзя было и придумать. Из-за волнения на площади Мобер, вызванного пистолетным выстрелом, и по жалобе президента Шартона, одного из синдиков, вообразившего, будто Жоли случайно пострадал вместо него, собралась ассамблея палат; об этом узнал маркиз де Ла Буле и, то ли по собственной глупости, то ли по наущению Кардинала, — а доказательство неопровержимое убеждает меня в последнем, — в сопровождении полутора или двух десятков мошенников, из которых самым благородным был жалкий сапожник, точно безумный или бесноватый ворвался в зал Парламента 227. Ла Буле призывал к оружию, постарался вооружить соседние улицы; отправившись к старику Брусселю, сделал ему нагоняй, явился и ко мне — я пригрозил вышвырнуть его в окно, а толстяк Комени, который оказался при этом, вытолкал его как лакея. О продолжении этой истории я расскажу вам, объяснив сначала, какие причины побудили меня полагать, [235] что упомянутый маркиз де Ла Буле, отец известного вам Ла Марка, действовал по наущению Кардинала.
Ла Буле состоял при герцоге де Бофоре, который обходился с ним по-родственному, и в особенности покровительствовал ему из-за г-жи де Монбазон, у которой тот был в совершенном подчинении. Я обнаружил, что этот негодяй поддерживает тайные сношения с г-жой д'Ампю, официальной сожительницей Ондедеи и признанной шпионкой Мазарини. Я не преминул открыть на него глаза г-ну де Бофору, заставил герцога даже поклясться на Евангелии, что он никогда ни словом не обмолвится тому ни о чем, до меня касающемся. Лег, никогда не имевший обыкновения лгать, сказал мне незадолго до своей смерти, что Кардинал на смертном одре рекомендовал Ла Буле Королю как человека, во всех обстоятельствах верно ему служившего. Благоволите обратить внимание, что этот самый Ла Буле всегда громогласно объявлял себя сторонником Фронды.
Возвращаюсь к истории с Жоли. Ассамблеей Парламента постановлено было произвести дознание о покушении. Королева, убедившись, что Ла Буле не преуспел в попытке устроить смуту, отправилась, по обыкновению своему, к субботней обедне в собор Богоматери. По возвращении Королевы купеческий старшина заверил ее в преданности парижан. В Пале-Рояле постарались предать гласности, что фрондеры, мол, хотели взбунтовать народ, но у них ничего не вышло. Однако все это были цветочки в сравнении с тем, что произошло вечером.
Ла Буле, который то ли (если он не стакнулся со двором) был настороже, то ли (если он был в сговоре с Мазарини) хотел разыграть до конца начатую комедию, выставил на площади Дофина нечто вроде конного караула из семи или восьми дворян, а сам, как меня потом уверяли, отправился по соседству к девке. Уж не знаю, какая стычка произошла между этими дворянами и городской стражей, но в Пале-Рояль донесли, что в квартале начались волнения. Сервьену, который при этом присутствовал, приказано было узнать, что происходит, и говорят, будто в донесении своем он сильно приумножил число людей, там находившихся. Было также замечено, что он довольно долго совещался с Кардиналом в серой опочивальне Королевы и лишь после этого в волнении явился к принцу де Конде объявить, будто, без сомнения, что-то замышляется против его особы. Первым движением Принца было отправиться на площадь Дофина, чтобы во всем удостовериться самому, но Королева его удержала; решено было послать туда только карету Его Высочества в сопровождении еще одной кареты, как это обыкновенно делали, чтобы посмотреть, не будет ли на нее нападения. На Новом мосту карету встретило множество вооруженных людей, потому что горожане, едва услышав шум, взялись за оружие. На карету Принца, однако, никто не посягнул. Выстрелом из пистолета ранили только лакея, сидевшего в карете Дюра, которая следовала за первой. Никто не знает, как это случилось: если верить ходившим в ту пору слухам, что стреляли два конника Ла Буле, после того как, заглянув в карету Принца, убедились, что в ней никого нет, стало быть, [236] похоже, что то было продолжение утренней комедии. Но один мясник, человек весьма добропорядочный, неделю спустя сказал мне и позднее повторял еще раз двадцать, что в толках о двух дворянах-конниках нет ни слова правды; телохранителей Ла Буле уже не было на мосту, когда там проезжали кареты, пистолетными выстрелами обменялись подвыпившие горожане и его сотоварищи-мясники, которые возвращались из Пуасси, также хлебнув лишнего. Этот мясник по имени Ле У, отец картезианца, о котором вы наслышаны, уверял, что сам находился в их компании 228.
