Все эти шаги отнюдь не уменьшили подозрительности Кардинала, еще усилившейся из-за того, что герцог Буйонский, человек глубокого ума, которого обидел двор, стал преданным сторонником принца де Конде; но в особенности она усилилась, когда Кардинал вообразил, будто принц де Конде поддерживает волнения в Бордо, — город, угнетаемый герцогом д'Эперноном, человеком крутым и бездарным, с одобрения местного парламента взялся за оружие под начальством Шамбре, а позднее Совбёфа. Бордоский парламент отправил в парижский Парламент своего советника по имени Гийоне, и тот не выходил от герцога де Бофора, которому все, что казалось смелым, представлялось прекрасным, и все, что казалось [228] таинственным, представлялось разумным. Я сделал что мог, чтобы помешать выставлять эти встречи напоказ — проку от них не было никакого, а повредить нам они могли по тысяче причин; я недаром упоминаю об этом, рассказывая о принце де Конде, ибо он говорил со мной об этих совещаниях герцога де Бофора с Гийоне, не скрывая раздражения, а это свидетельствует о том, что он был далек от мысли разжигать мятеж в Гиени. Но Кардинал был убежден в противном, потому что Принц, чьи намерения в отношении монархии всегда были благородными и искренними, склонен был к соглашению с бордосцами, полагая, что не следует рисковать столь важной и столь беспокойной провинцией, как Гиень, ради прихоти д'Эпернона. Один из главных пороков кардинала Мазарини в том и состоял, что он никогда не верил ни в чьи благородные намерения.

Поскольку принц де Конде желал привлечь к себе всех членов своей семьи, он полагал, что совершенно удовлетворить герцога де Лонгвиля он может, лишь заставив Кардинала исполнить данное герцогу при заключении Рюэльского мира обещание, — уступить ему Пон-де-л’Арш 212, который в соединении со старой Руанской крепостью, с Каном и Дьеппом, был далеко не лишним для губернатора Нормандии. Кардинал заупрямился, да так, что о своем нежелании пойти на уступки рассказывал первому встречному. Принц, увидя его однажды во время приема у Королевы, заметил, что тот держится надменнее обычного, и довольно громко бросил ему, выходя из кабинета Королевы: «Прощайте, Марс!» Случилось это в одиннадцать часов вечера, незадолго до ужина Королевы. Я узнал об этом, как и весь город, четвертью часа позднее. На другой день в семь часов утра, направляясь в Отель Вандом за герцогом де Бофором, я встретил его на Новом мосту в карете герцога Немурского, — тот вез г-на де Бофора к своей жене, которую брат нежно любил. Герцог Немурский в ту пору был еще приверженцем Королевы, и, поскольку ему известна была сцена, разыгравшаяся накануне, он задумал убедить г-на де Бофора выступить в этом случае на ее стороне. Герцог де Бофор охотно согласился, тем более что г-жа де Монбазон склоняла его к этому же до двух часов ночи. Зная его как свои пять пальцев, я не должен был бы удивляться его недальновидности; признаюсь, однако, что я был весьма удивлен. Я стал доказывать ему со всем жаром, на какой был способен, что ничего глупее нельзя придумать; предложив свои услуги принцу де Конде, мы ничем не рискуем, а предложив их Королеве, рискуем всем: стоит нам сделать этот шаг, как принц де Конде помирится с Мазарини, который примет его с распростертыми объятиями, поскольку ему важно иметь такого союзника, как принц де Конде; к тому же Кардинал сможет тогда внушить народу, будто удержался у власти благодаря фрондерам, а это ему выгодно, ибо совершенно погубит нас в общем мнении; если же мы предоставим себя в распоряжение Принца, мы, в худшем случае, останемся в нынешнем нашем положении с той, однако, разницей, что приобретем в глазах публики еще одну заслугу, благодаря еще одной попытке одолеть ее врага. Доводы эти, на которые и впрямь возразить было нечего, убедили герцога де [229] Бофора. После обеда мы отправились в Отель Лонгвиль, где нашли принца де Конде в покоях его сестры. Мы предложили ему свои услуги. Вам нетрудно вообразить, как нас приняли; мы отужинали вместе с ним у Прюдомов, где по всем правилам ораторского искусства воздали хвалу Мазарини.

На другое утро принц де Конде оказал мне честь своим посещением и беседовал со мной тем же тоном, что и накануне. Он даже с удовольствием принял балладу с рифмами на «на, не, ни, но, ню», которую Мариньи поднес ему 213, когда он от меня уходил. В одиннадцать часов вечера Принц написал мне короткую записку с приказанием явиться к нему в четыре часа пополуночи вместе с Нуармутье. Мы разбудили его, согласно его распоряжению. Мы сразу увидели, что он сильно смущен; он признался нам, что не может решиться начать гражданскую войну; Королева так привязана к Кардиналу, что это единственное средство разлучить ее с ним, однако ни совесть его, ни честь не позволяют прибегнуть к этому средству, ибо Принцу его происхождения не к лицу образ действий, избранный Меченым. Таковы были в точности его слова, и я намотал их себе на ус. Принц добавил, что никогда не забудет, чем нам обязан, что, примирившись с двором, примирит с ним и нас, если мы того пожелаем, но если мы полагаем, что это не в наших интересах, а двор вздумает нас преследовать, он не преминет открыто взять нас под защиту. Мы отвечали ему, что, предлагая ему наши услуги, думали лишь об удовольствии и чести служить ему и были бы в отчаянии, если бы мысль о нас хоть на мгновение помешала его примирению с Королевой; мы умоляем его позволить нам по-прежнему враждовать с кардиналом Мазарини, что не помешает нам по-прежнему быть готовыми почтительно служить Его Высочеству.

Условия, на которых принц де Конде примирился с Кардиналом, никогда не были обнародованы, и известно о них было лишь то, что Кардинал заблагорассудил в ту пору распространить в публике. Помню в общих чертах, что он всячески выставлял их примирение напоказ, но подробности забыл и не мог нигде их найти, хотя и старался отыскать, чтобы сообщить их вам 214. Известно было лишь одно — что Пон-де-л'Арш должен быть передан герцогу де Лонгвилю.

Как ни занимали меня дела общие, я не мог не думать о делах домашних, которые причиняли мне немало хлопот. Г-жа де Гемене, которая, как я вам, кажется, уже говорил, в первые же дни осады со страху покинула Париж, теперь в гневе возвратилась в столицу при первых же дошедших до нее слухах о том, что я посещаю Отель Шеврёз. Не помня себя от бешенства, я чуть не задушил ее за то, что она предательски меня бросила; не помня себя от ярости, она едва не проломила мне голову подсвечником за то, что я изменяю ей с мадемуазель де Шеврёз. Четверть часа спустя после этой потасовки мы помирились, и на другой день я оказал ей услугу, о которой сейчас вам расскажу 215.

Пять или шесть дней спустя после того, как принц де Конде примирился с Кардиналом, он прислал президента Виоля сказать мне, будто в [230] Париже его поносят за то, что он-де нарушил слово, данное фрондерам; он не верит, что слухи эти распускаю я, но до его сведения довели, что распространению их весьма содействуют герцог де Бофор и г-жа де Монбазон, и он просит меня их образумить. Я тотчас сел в карету с президентом Виолем, явился вместе с ним к принцу де Конде и сказал ему истинную правду, — а именно, что я всегда говорил о нем так, как мне предписывает долг. Я как мог постарался оправдать герцога де Бофора и г-жу де Монбазон, хотя мне было известно, что в особенности она наболтала пропасть всякой чепухи. В разговоре я заметил мимоходом, что в городе, где столь велики возбуждение и ненависть к Мазарини, разумеется, горько сетуют на примирение Принца с двором, которое второй раз возвело Кардинала на трон, и Его Высочество не должен этому удивляться. Принц признал свою неправоту; он понял, что недовольство народа не нуждается в подстрекателях. Он напрямик объяснил мне, почему не захотел усугублять раздоры в королевстве; он согласился с доводом, какой я имел смелость привести ему в оправдание моего поведения; он любезно заверил меня в своей дружбе, я искренно заверил его в своей преданности; беседа наша к концу стала столь откровенной и даже сердечной, что я имел основания полагать: он верит в мою готовность служить ему и не выкажет неудовольствия, если я вмешаюсь в историю, затеявшуюся как раз накануне того, о чем я вам только что рассказал.