Я уверен, что те, кто станет упорствовать, требуя отставки Мазарини как непременного условия для заключения мира, смогут повелевать народом еще достаточно долго, чтобы воспользоваться благоприятными случаями, какие фортуна непременно рождает во времена, когда ничто еще не успокоилось и не улеглось. Кто как не вы, сударь, с вашей репутацией и с вашими дарованиями, способен сыграть эту роль с большим достоинством и силою? Мы с герцогом де Бофором пользуемся уже расположением народа, вы приобретете его завтра, высказавшись в подобном духе. Все провинции будут видеть в нас единственную надежду общества. Все ошибки правительства зачтутся нам в заслугу; влияние наше оградит народ от некоторых из них; испанцы будут относиться к нам с великой почтительностью, сам Кардинал не сможет отказать нам в ней, ибо приверженность к переговорам вынудит его к нам обратиться. Все эти выгоды отнюдь не убеждают меня, что выход, мною предложенный, безусловно хорош, — я вижу все его неудобства, а случай, на который, без сомнения, должно положиться, ступив на этот путь, может уготовить на нем бездны; их, однако, не должно бояться тому, кто знает, что на торных дорогах они встречаются еще чаще. Мы и так уже слишком долго обсуждали пропасти, что неизбежны на путях войны, но разве не видны с первого взгляда те, что сулит нам мир под эгидою оскорбленного правительства, для совершенного восстановления которого потребна наша гибель? Приняв все это в соображение, я уверен, что предложенный мной план [200] выгоден вам всем, никак не менее, нежели мне; но, повторяю, если даже вам неугодно его избрать, вы должны были бы желать, чтобы его избрал я, ибо он весьма облегчит вам примирение с двором, облегчит двояким образом, предоставив вам более времени для переговоров прежде, нежели мир будет заключен, а после его заключения принудив Мазарини обходиться более учтиво с теми, в ком он может опасаться возможных моих союзников».

Герцог Буйонский, по-прежнему полагавший, что крайности ему на руку, улыбнулся на мои последние слова. «Вы недавно упрекнули меня за риторическую фигуру Олденбарневелта, — сказал он, — возвращаю вам упрек, ибо рассуждение ваше подразумевает, что миру должно непременно быть заключенным, между тем об этом-то и идет спор: я утверждаю, что мы можем продолжать войну, подчинив себе Парламент с помощью народа». — «Сударь, — возразил я ему, — я говорил так единственно потому, что вы просили не пререкаться более об этом предмете и пожелали услышать от меня лишь подробности моего плана. Ныне вы возвращаетесь к самому существу вопроса, насчет которого я могу ответить вам лишь то, что уже повторял раз двадцать или тридцать». — «Нам не удалось убедить друг друга, — молвил герцог Буйонский. — Согласны ли вы подчиниться большинству голосов?» — «От всего сердца, — ответил я. — Это самое справедливое. Мы в одной ладье — нам суждено погибнуть или спастись вместе. Вот герцог де Бофор, который несомненно разделяет мои чувства; имей мы даже еще более власти в народе, нежели сейчас, мы навлекли бы на себя бесчестье, воспользовавшись нашим влиянием, не говорю уже, чтобы предать, но хотя бы принудить даже самого ничтожного участника партии к тому, что было бы ему во вред. Я подчинюсь общему мнению, я готов подписаться в том своей кровью, с единственным условием, чтобы вы не были в числе тех, пред кем я свяжу себя этой порукой, ибо вам известно, я и без того связан с вами почтением и дружбой, какие к вам питаю». Герцог де Бофор позабавил нас тут своими сентенциями, какие он не упускал случая изречь как нельзя более невпопад.

Герцог Буйонский, хорошо понимавший, что мнение его не будет поддержано большинством, и предложивший голосовать лишь в надежде, что я побоюсь спора, могущего обнаружить перед слишком многими игру, которой вся тонкость в том и состояла, чтоб ее скрыть, сказал мне честно и прямо: «Вы сами знаете — ни мне, ни вам не пошло бы на пользу обсуждать сегодня подробности перед людьми, способными этим злоупотребить. Вы слишком умны, да и я не довольно безумен, чтобы предложить им подобное кушанье в столь сыром и неудобоваримом виде. Умоляю вас, вникнем в дело поглубже прежде, нежели они хотя бы заподозрят, что мы его обсуждаем. Вы утверждаете, что для вас нет выгоды в том, чтобы стать хозяином Парижа с помощью народа; моя выгода, по крайней мере, как я ее понимаю, состоит в том, чтобы не допустить заключения мира, покуда я сам не договорюсь с двором. Спросите маршала де Ла Мота, — прибавил он, — согласилась ли бы мадемуазель де Туси, чтобы он [201] подписал мирный договор». Я понял, на что намекает герцог Буйонский: маршал де Ла Мот был страстно влюблен в мадемуазель де Туси; в эту пору полагали, что он женится на ней даже ранее, нежели это случилось на самом деле. Герцог Буйонский, желавший объяснить мне, что чувства его к жене не позволяют ему избрать путь, который я предлагаю, но не желавший, чтобы его поняли другие, воспользовался этим способом, чтобы дать мне понять свою мысль и удержать меня от дальнейших настояний в присутствии тех, кому он доверял не так, как мне. Все это он и объяснил мне несколько позже, когда смог поговорить со мной с глазу на глаз, ибо мадемуазель де Лонгвиль, в покоях которой в Ратуше происходил этот разговор, отдав визиты, возвратилась в Ратушу, и нам пришлось искать другого пристанища для продолжения беседы.

Поскольку господа де Бофор и де Ла Мот замешкались, чтобы приказать открыть нам комнату, служившую чем-то вроде приемной и выходившую в залу, герцог Буйонский успел сказать мне, что я не должен полагать, будто план, мной предложенный, пришел на ум мне одному, — он сам сразу подумал о том же, едва узнал, что армия предала его брата; план этот он находит единственно разумным и мог бы сам сильно подкрепить его, склонив к нему испанцев; раз пять или шесть на дню он готов был объявить мне о своем намерении, но жена его неизменно противилась этому с таким упорством, со слезами и отчаянием, что наконец он дал ей слово выкинуть эту мысль из головы, вступить в соглашение с двором или же войти в сговор с Испанией. «Я вижу, — добавил он, — что второе вам не по душе, помогите же мне в первом, умоляю вас; вы видите, сколь безусловно мое к вам доверие».

Герцог Буйонский изложил мне все это второпях и много короче, нежели я пересказал вам здесь, но поскольку господа де Бофор и де Ла Мот подошли к нам вместе с президентом де Бельевром, которого они встретили на лестнице, я успел только крепко пожать руку герцогу Буйонскому, и мы все вместе вошли в приемную. Герцог вкратце передал де Бельевру начало нашего разговора, потом сказал, что сам он не может присоединиться к предложенному мной плану, ибо ставит на карту судьбу всего своего рода, в гибели которого навсегда будет повинен; он должен помнить о своем брате, а интересы того, без сомнения, никак не сообразуются с подобным поведением; во всяком случае, он заранее уверен: оно не отвечает ни характеру виконта, ни его правилам; словом, герцог приложил все старания, чтобы убедить нас, а более всех президента де Бельевра, что, отвергая мое предложение, ведет честную игру. Я заметил его старания — ниже я объясню вам их причину. После долгих рассуждений об этом предмете, отдававших уже многословием, он вдруг, переменив тон, обратился к герцогу де Бофору и ко мне. «Впрочем, давайте уговоримся так, как вы только что предлагали, — сказал он. — Не соглашайтесь на мир или хотя бы не поддерживайте его своими голосами в Парламенте, если Мазарини не будет отставлен. Я присоединюсь к вам, я буду говорить то же. Быть может, наша решимость придаст Парламенту более [202] твердости, нежели мы надеемся. Если же этого не случится, а я весьма сомневаюсь, чтобы это случилось, позвольте мне попытаться спасти мою семью и достигнуть этого посредством примирения, условия которого не могут быть благоприятными для меня при нынешнем положении дел, но, быть может, станут таковыми со временем».

Ни разу в жизни моей не испытывал я большей радости, нежели в эту минуту. Поспешив взять слово, я заверил герцога Буйонского, что мне так не терпелось высказать ему, сколь усердно я готов ему служить, что я даже не оказал должной почтительности герцогу де Бофору, взяв слово прежде него, чтобы объявить: я не только освобождаю герцога Буйонского от всех обязательств, какие он взял на себя передо мной лично, но и сам обязуюсь исполнить все, чего он пожелает, дабы облегчить ему переговоры; я сам и мое имя к его услугам, чтобы он мог посулить двору все, что будет ему выгодно, и поскольку на деле я не намерен мириться с Мазарини, я с великою охотою предоставляю ему право обернуть себе на пользу все видимые мои поступки.