Мне уже приходилось говорить вам о бесстрашии Первого президента, но ни разу оно не явило себя так полно и убедительно, как в этом случае. Он видел, что на него направлена ненависть и ярость черни, видел, что чернь, вооруженная или, лучше сказать, ощетиненная всевозможным оружием, намерена убить его, он был убежден, что мы с герцогом де Бофором подстрекнули народ к мятежу с этой именно целью. Я наблюдал за ним и им восхищался. Лицо его ни одним движением не выразило ничего похожего на страх, более того, оно выражало одну лишь непреклонную решимость и почти сверхъестественное присутствие духа, а в этом последнем величия еще более, нежели в решимости, хотя оно является, по крайней мере отчасти, ее плодом. Оно было столь велико, что г-н Моле с той же непринужденностью, как в обычных заседаниях, собрал мнения присутствующих и тем же тоном и с тем же выражением объявил решение Парламента, принятое по предложению Ле Коньё и де Бельевра; в нем говорилось, что депутаты вернутся в Рюэль, дабы изложить требования генералов и прочих лиц, присоединившихся к партии, защитить их выгоды и добиться того, чтобы подпись кардинала Мазарини не стояла на договоре, который будет заключен при соблюдении как этого условия, так и прочих, подлежащих новому обсуждению.
Словопрение, как видите, довольно бестолковое, так и не привело в этот день к решению более внятному, во-первых, потому, что закончилось оно позднее пяти часов пополудни, хотя заседал Парламент с семи утра; во-вторых, народ был так возбужден, что опасались, и не без основания, как бы он не ворвался в Большую палату. Первому президенту предложили даже выйти через канцелярию, откуда он мог вернуться домой незамеченным. «Правосудию не пристало прятаться, — ответил он на это. — Знай я даже наверное, что мне суждено погибнуть, я и в этом случае не оказал бы подобной трусости, которая к тому же лишь придала бы духу [188] смутьянам. Вообрази они, что я убоялся их во Дворце Правосудия, они добрались бы до меня и в моем доме». И так как я просил его не подвергать себя опасности, по крайней мере, покуда я не попытаюсь успокоить народ, он обернулся ко мне с насмешливым видом и произнес достопамятную фразу, которую я вам не раз приводил: «Ну что ж, милостивый мой государь, вам ведь стоит только молвить слово!» Признаюсь вам, хотя таким образом он ясно дал понять, что считает меня виновником смуты, а это была жестокая несправедливость, я лишь восхитился бесстрашием этого человека и поручил Комартену, чтобы тот задержал его в Большой палате до моего возвращения.
Я попросил г-на де Бофора остаться у дверей отделения судебных приставов, чтобы помешать черни ворваться в палату, а судейским из нее выйти. А сам крутом, через буфетную, прошел в Большой зал, взобрался на скамью прокурора и сделал рукой знак, увидев который все закричали: «Тише!» — требуя, чтобы меня выслушали. Я сказал все, что, на мой взгляд, способно было успокоить волнение, когда подошедший Дю Буаль дерзко спросил меня, могу ли я поручиться, что мир, подписанный в Рюэле, не будет поддержан; я ответил ему, что совершенно в этом уверен, однако при условии, чтобы успокоились беспорядки, ибо, если они будут продолжаться, самые приверженные партии люди станут искать любых способов избежать этой беды. В продолжение четверти часа мне пришлось исполнить три десятка различных ролей. Я грозил, улещивал, приказывал, молил; наконец, когда мне показалось, что я хотя бы на несколько мгновений водворил спокойствие, я вернулся в Большую палату за Первым президентом, которого повел впереди себя, обняв за плечи. Герцог де Бофор поступил так же с президентом де Мемом, и мы, предводительствуемые приставами и сопровождаемые Парламентом в полном его составе, покинули таким образом Дворец Правосудия. Чернь встретила нас громкими возгласами, несколько голосов кричали даже: «Республику!» 174 Но никаких покушений не было, и тем дело кончилось.
Герцог Буйонский, который подвергся в этот день особенной опасности (в него уже прицеливался какой-то негодяй из черни, посчитавший его сторонником Мазарини), сказал мне после обеда, что отныне я не вправе утверждать, будто он, хотя бы на сей раз, неверно судит о Парламенте; я должен видеть сам — мы можем не спеша поджидать г-на де Тюренна. На это я ответил ему, чтобы он в свою очередь не спеша судил о Парламенте, ибо я не сомневался: опасность, угрожавшая его членам нынче утром, еще укрепит и без того свойственную им наклонность к соглашению.
Парламент обнаружил ее уже на другое утро, 14 числа, когда решено было, правда после долгих споров, продолжавшихся до трех часов пополудни, — решено было на другой день с утра огласить тот самый протокол совещания в Рюэле и те самые статьи, о которых еще накануне не хотели и слышать.
Пятнадцатого марта протокол и статьи были оглашены, причем чтение их не обошлось без препирательств 175, однако куда менее пылких, нежели [189] в первые два дня. Наконец, после бесконечных взаимных колкостей, решено было огласить такое постановление:
«Парламент одобряет соглашение и мирный договор и приказывает депутатам возвратиться в Сен-Жермен, дабы настойчивостью добиться изменения некоторых статей, а именно той, что предписывает ему явиться на заседание в присутствии Короля в Сен-Жермен; той, что налагает запрет на ассамблеи палат, кои ассамблеи почтительно просить Ее Величество дозволить в некоторых случаях; той, что разрешает займы и по причине возможных ее последствий из всех представляет наибольшую угрозу обществу; депутатам должно также позаботиться об интересах господ военачальников и всех тех, кто объявил себя сторонником партии, и ходатайствовать о них совокупно с теми, кого этим господам угодно будет назначить вести переговоры от их собственного имени».
Шестнадцатого марта при чтении этой бумаги советник Машо обратил внимание, что вместо слов «настойчивостью добиться» в нем записано «настоятельно добиваться», — он объявил, что Парламент желал именно, чтобы депутаты «настойчивостью добились», а не просто «настоятельно добивались». Первый президент и президент де Мем утверждали обратное. Страсти распалились, но в самый разгар прений прибыл помощник главного церемониймейстера Сенто, потребовавший у Первого президента разговора с глазу на глаз и вручивший ему письмо от Ле Телье, который сообщал, что Король удовлетворен принятым накануне постановлением, и посылал паспорта для генеральских депутатов. Этот легкий дождичек, показавшийся благотворным, успокоил бурю, поднявшуюся было в начале заседания. К вопросу более не возвращались, никто уже и не вспоминал, что между «настойчивостью добиться» и «настоятельно добиваться» есть различие. Советника и депутата руанского парламента Мирона, который еще 13 марта по всей форме принес жалобу собранию насчет того, что мир был заключен без участия руанского парламента, едва выслушали; Первый президент без труда отделался от него, сказав, что, мол, если Мирон составил записку, касающуюся до интересов его корпорации, пусть сам отправляется на совещание. На этом заседание окончилось, а депутаты после обеда отбыли в Рюэль.
Вы узнаете о тамошнем их пребывании после того, как я расскажу вам, что произошло в Ратуше вечером того же 16 числа. Но, чтобы вам понятны были побудительные причины принятого в ней решения, я полагаю, мне должно сначала рассказать вам об одном примечательном своей неожиданностью обстоятельстве из тех, какие воображение способно почерпнуть лишь в самой действительности. Волнения, случившиеся во Дворце Правосудия 13 марта, вынудили Парламент поставить на страже у своих дверей отряды городской милиции, которые относились к «мазаринскому миру» (как они его прозвали) еще более враждебно, нежели чернь, однако магистраты опасались их меньше, понимая, что зажиточные горожане, составляющие эти отряды, по крайней мере, не станут заниматься грабежом. Отряды, назначенные охранять Дворец в эти три [190] дня, набраны были из тех, кто жил по соседству, поскольку они более других имели интерес помешать грабежу, и вышло так, что, хотя с виду они подчинялись сыну Первого президента, г-ну Шамплатрё, бывшему их командиром, на самом деле они всей душой были преданы мне, ибо я всегда с особенным усердием старался завоевать их расположение, памятуя о том, что они действуют поблизости от архиепископства. Подобное стечение обстоятельств было для меня весьма досадным, ибо мое на них влияние было известно и мне могли приписать беспорядки, учинить которые они иногда грозились, а славою за то, что они все же препятствовали совершению злодеяний, могли впоследствии увенчать Шамплатрё, который должен был иметь над ними власть в силу своей должности. Необычное и жестокое это затруднение было, пожалуй, одним из самых тяжелых, какие мне пришлось встретить за всю мою жизнь. Стражи эти, столь тщательно отобранные, десятки раз готовы были нанести оскорбление Парламенту, в отношении советников и президентов перешли на личности, а президента де Торе даже потащили на набережную возле Часовой Башни, намереваясь сбросить его в реку 176. Все это время я не смыкал глаз ни днем, ни ночью, чтобы помешать беспорядкам. Но оттого, что их не произошло, Первый президент и его сторонники совершенно осмелели и, обратив наш успех против нас же самих, забросали, так сказать, генералов жалобами и укорами, хотя, возрази им генералы достаточно громко, чтобы их голос услышан был народом, народ, помимо их воли, без сомнения, растерзал бы Парламент. Президент де Мем язвил военачальников за то, что войска действовали не довольно решительно, а советник Большой палаты Пайен по этому же случаю наговорил нелепых дерзостей герцогу Буйонскому, который, опасаясь вызвать смуту, перенес их с великолепным самообладанием; оно, однако, не помешало ему глубоко и основательно задуматься над этим происшествием и сказать мне по выходе из палаты, что я лучше, нежели он, знаю положение дел в Париже, а вечером, явившись в Ратушу, обратиться к принцу де Конти и прочим генералам с речью, смысл которой состоял в нижеследующем:
