Я вновь предлагаю то, что уже предлагал прежде — заботиться единственно о мире общем, нынче же ночью подписать о нем договор с посланцами эрцгерцога, завтра представить его Парламенту, не принимая в расчет того, что произошло сегодня на конференции, — мы вполне можем этого не знать, поскольку Первый президент еще никого ни о чем не уведомил; добиться постановления, которое вменит депутатам в обязанность настаивать единственно на этом пункте и на удалении Мазарини, а если им будет в этом отказано — вернуться в Париж, дабы занять свои места в заседании. Парламент недоволен поведением двора и действиями самих депутатов, а посему то, что после выступления г-на де Тюренна уже представлялось мне весьма возможным, станет отныне весьма простым, простым настолько, что, если мы захотим подогреть Парламент, нам нет нужды дожидаться сообщения о статьях мирного договора, которые, без сомнения, его еще раздражат. Вот что первым пришло мне в голову, и, когда я взял слово, я имел в виду, Ваше Высочество (обратился я к принцу де Конти), предложить Вам воспользоваться этими статьями, чтобы подстрекнуть Парламент. Но по зрелом размышлении я решил, что более уместно предвосхитить сообщение о них, ибо, во-первых, слух о том, что генералов предали, который мы можем пустить нынче же ночью, произведет более впечатления и вызовет более негодования, нежели сам отчет, который депутаты постараются прикрасить вымыслами. Во-вторых, отчет этот в надлежащей форме мы получим лишь по возвращении депутатов, а я глубоко убежден, что мы не должны его допустить».

Когда я дошел в своей речи до этих слов, мне вручили пакет из Рюэля; в нем оказалось второе письмо от Виоля с черновиком договора, содержащего статьи, которые я перечислил вам выше, — написаны они были так бледно, что я едва мог их разобрать, но второе письмо, присланное в том же пакете и написанное советником Счетной палаты Л'Экюйе, бывшим одним из депутатов, мне их растолковало. В отдельной записке Л'Экюйе сообщал, что кардинал Мазарини поставил свою подпись под договором. После чтения этих писем и статей собравшиеся совсем уже уверились, что Парламент нетрудно подстрекнуть и воспламенить. «Согласен, — сказал я им, — но это не заставит меня переменить мнение, напротив, я более, чем прежде, убежден: если принято будет то, что я предложил, ни в коем случае нельзя допустить возвращения депутатов. И вот по какой причине. Если, прежде чем подать голос в пользу общего мира, вы дадите им время возвратиться в Париж, вам придется предоставить им также возможность сделать свой отчет, с которым вы должны будете во всеуслышание выразить несогласие, а я смею заверить вас, когда несогласие это соединится с блеском предложения об общем мире, каким вы ослепите воображение публики, не в вашей власти будет помешать народу на ваших же глазах растерзать Первого президента и [183] президента де Мема. Вы прослывете виновниками этой трагедии, сколько бы вы ни старались ей помешать; в первый день вами будут восхищаться, на другой — ужаснутся».

Тут меня перебил г-н де Бофор, которому Брийе, совершенно преданный герцогине де Монбазон, что-то прошептал на ухо. «Этому горю легко помочь, — объявил г-н де Бофор, — прикажем закрыть все городские ворота; вот уже четыре дня, а то и больше, народ только о том и кричит». — «Я против этого, — возразил я. — Если вы закроете перед депутатами городские ворота, вы назавтра же прослывете тиранами Парламента в глазах даже тех его членов, которые сегодня будут согласны их закрыть». — «Верно, — поддержал меня герцог Буйонский. — Президент де Бельевр не далее как сегодня после обеда сказал мне, что для дальнейших успехов надобно, чтобы Первый президент и президент де Мем оказались предателями Парламента, а не его изгнанниками». — «И он совершенно прав, — прибавил я, — ибо в первом случае они на всю жизнь сделаются предметом омерзения для своих собратьев, а во втором — через два дня им начнут сочувствовать, а по истечении четырех — о них станут сожалеть». — «И все-таки дело можно уладить, — сказал герцог Буйонский, который весьма желал затемнить вопрос и предупредить вывод, к которому я клонил. — Дадим депутатам возвратиться в город и выслушаем их отчет, не выражая гнева; вот и выйдет, что мы не станем волновать народ, а стало быть, и кровь не прольется. Вы говорите, что Парламент не примет привезенных ими условий — значит, будет проще простого отослать депутатов назад, чтобы добиться лучших. Таким образом мы не станем торопить события, выиграем время, чтобы взять необходимые меры, и, сохранив свои силы, сможем вернуться к вашему предложению с тем большей уверенностью, что три армии — эрцгерцога, господина де Лонгвиля и господина де Тюренна — тем временем подойдут ближе».

Едва герцог Буйонский заговорил в этом тоне, мне все стало ясно, я не сомневался более — он снова поддался страху, что стремление добиться общего мира поглотит и сгубит все выгоды частных лиц. Это привело мне на память наблюдение, сделанное мной несколько ранее в связи с другим делом: людям легче раскаяться на словах в ошибке, которая привела к печальным последствиям, нежели на деле изменить свой взгляд на причину, которая, по их мнению, понудила их ее совершить. Герцог Буйонский, который заметил, что от меня не укрылась разница между тем, что он предложил теперь, и тем, что он говорил часом ранее, постарался как бы ненароком дать понять, будто никакого противоречия в его словах нет, хотя из-за переменившихся обстоятельств кажется, будто он стал рассуждать по-другому. Я притворился, будто принимаю за чистую монету все, что ему заблагорассудилось сказать об этом предмете, хотя, правду говоря, я ничего не уразумел из его слов; я удовольствовался тем, что продолжал настаивать на главном, отмечая опасности, какие неизбежно влечет за собой отсрочка: народ возбужден и в любую минуту способен толкнуть нас к тому, что нас обесчестит и погубит; Парламент ненадежен и четыре дня спустя, [184] быть может, одобрит те самые статьи, какие завтра, захоти мы того, разорвет на части; мы могли бы с легкостью добиться мира для всех христианских государств, обладая четырьмя действующими армиями, из которых три принадлежат нам и не зависят от Испании; это последнее соображение, присовокупил я, на мой взгляд, избавляет нас от необходимости опасаться того, о чем в минувшие дни говорил герцог Буйонский, то есть как бы Испания не предала нас, едва она получит уверенность, что мы принудили кардинала Мазарини в самом деле желать с нею мира.

Я долго распространялся об этом обстоятельстве, ибо был уверен: оно одно только и удерживает герцога Буйонского — и под конец вызвался от чистого сердца, если предложение мое будет принято, принести в жертву мстительности Королевы и ненависти Кардинала свой сан парижского коадъютора; я и в самом деле исполнил бы это с величайшей охотою ради великой чести послужить хоть чем-нибудь общему миру. К тому же я был не прочь слегка пристыдить тех, кто преследовал своекорыстные цели, когда они и впрямь служили помехой самому славному, полезному и достойному деянию на свете. Герцог Буйонский стал опровергать мои доводы с помощью тех, что он приводил уже прежде, и в заключение сказал, на мой взгляд, совершенно чистосердечно: «Я знаю, что выступление моего брата может внушить подозрение, будто я лелею честолюбивые замыслы для него, для себя и для всего моего рода, и понимаю, что все сказанное мною нынче о необходимости дождаться, пока господин де Тюренн подойдет ближе, прежде чем приступить к решительным действиям, еще укрепит всех в этой мысли. Я даже не стану утверждать, будто не имею подобных замыслов, будто я убежден в том, что они мне не к лицу, но пусть меня ославят самым жалким трусом и предателем, если я когда-нибудь вступлю в соглашение с двором, какие бы выгоды оно ни сулило нам с братом, до тех пор пока вы все не объявите мне, что ваши притязания удовлетворены; я прошу господина коадъютора, который неизменно заверяет, что не ищет для себя никакой корысти, а стало быть, всегда останется свидетелем совершенно беспристрастным, предать меня поруганию, если я нарушу свое слово».