Кардинал на другой же день вынужден был признать, что Сеннетер оказался прав: принц де Конде объявил, что войска наши, занявшие позиции, где их невозможно атаковать, причинят ему более хлопот, нежели когда они оставались в городе, а мы заговорили в Парламенте громче, нежели ему до сих пор было привычно.
Четвертого марта после обеда нам представился для этого важный повод. Прибывшие в четыре часа пополудни в Рюэль депутаты 160 узнали, что кардинал Мазарини упомянут в числе тех, кого Королева назначила присутствовать на совещании. Они объявили, что не могут вести переговоры с тем, кто осужден Парламентом. Ле Телье от имени герцога Орлеанского ответил им, что Королева весьма удивлена: Парламент, которому дозволено как равному вести переговоры со своим Королем, не довольствуясь этим, еще желает ограничить власть Монарха и даже осмеливается отвергать лиц, им уполномоченных. Первый президент остался тверд, и, поскольку двор также стоял на своем, переговоры едва не были прерваны; президент Ле Коньё и Лонгёй, с которыми мы поддерживали тайные сношения, уведомили нас о происходящем, мы дали им знать, чтобы они не уступали и как бы в знак доверия показали президенту де Мему и Менардо, совершенно преданным двору, несколько строк моего письма Лонгёю, в приписке к которому я сообщал: «Мы взяли свои меры и теперь можем говорить решительнее, нежели полагали необходимым до сих пор; уже после того, как я написал вам это письмо, я получил известие, которое побуждает меня предуведомить вас, что Парламент погубит себя, если не будет держаться с удвоенным благоразумием». Все это в соединении с речами, какие мы вели 5 марта у камина Большой палаты, принудили депутатов не уступать в вопросе о присутствии на переговорах Кардинала, столь нестерпимом для народа, что мы утратили бы все свое влияние, согласись мы с ним примириться; поступи наши депутаты так, как им хотелось, мы, без сомнения, вынуждены были бы, памятуя о народе, по возвращении их закрыть перед ними ворота города. Я изложил вам выше причины, по каким мы всеми возможными способами старались избежать этой крайности. [160]
Узнав, что Первый президент и его спутники потребовали, чтобы им дали конвой, который сопроводил бы их в Париж, двор смягчился. Герцог Орлеанский послал за Первым президентом и президентом де Мемом. Стали искать способа договориться и решили отрядить двух депутатов, назначенных Королем 161, и двух депутатов, присланных палатами, дабы они начали совещаться в покоях герцога Орлеанского насчет предложений, сделанных той и другой стороной, а после доложили обо всем остальным депутатам Короля и ассамблеи. Уступка эта, которая не могла не досадить Кардиналу, — как видите, он отстранен был от переговоров с Парламентом и даже вынужден покинуть Рюэль и возвратиться в Сен-Жермен, — с радостью была принята магистратами и положила начало совещанию весьма неприятным для первого министра способом.
Боюсь наскучить вам подробным перечнем того, что произошло во время этого совещания, где то и дело возникали несогласия и затруднения. Удовольствуюсь лишь тем, что отмечу главные предметы тамошних прений, о которых буду упоминать, соблюдая хронологический порядок по мере описания прений в Парламенте, а также происшествий, имеющих касательство к первым и ко вторым.
В тот же день, 5 марта, в Париж прибыл второй посланец эрцгерцога, дон Франсиско Писарро, имевший при себе ответы эрцгерцога и графа де Фуэнсальданья на первые депеши дона Хосе Ильескаса, неограниченные полномочия вести переговоры со всеми, инструкцию для герцога Буйонского на четырнадцати страницах, исписанных мелким почерком, чрезвычайно любезное письмо для принца де Конти и записку для меня, преисполненную учтивых слов, но притом весьма важную. В ней сказано было, что «Король, его господин, не желает брать с меня никаких обещаний, но вполне положится на слово, какое я дам герцогине Буйонской». В инструкции доверенность мне оказывалась полная, и в почерке Фуэнсальданьи я узнал руку герцога и герцогини Буйонских.
Два часа спустя после прибытия испанского гонца мы собрались в Ратуше в покоях принца де Конти, чтобы принять решение, и тут разыгралась прелюбопытная сцена. Принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль, подогреваемые г-ном де Ларошфуко, желали едва ли не безусловного союза с Испанией, ибо надежда завести переговоры с двором через посредство Фламмарена их обманула и они, как это свойственно людям слабодушным, очертя голову бросились в другую крайность. Д'Эльбёф, гнавшийся за одними только наличными деньгами, готов был на все, что сулило ему их получение. Герцог де Бофор, подученный г-жой де Монбазон, которая хотела подороже продать его испанцам, изъявлял сомнения, должно ли связывать себя письменным договором с врагами государства. Маршал де Ла Мот, как и во всех других случаях, объявил, что ничего не станет решать без герцога де Лонгвиля, а г-жа де Лонгвиль весьма сомневалась, что ее муж захочет участвовать в подобном соглашении. Благоволите заметить, что все эти препятствия чинили те самые лица, которые тому две недели в один голос решили, если вы помните, просить эрцгерцога [161] прислать наделенного неограниченными полномочиями посла, дабы заключить с ним союз, и нуждались в этом ныне более, нежели когда-нибудь прежде, ибо были куда менее уверены в Парламенте.
Герцог Буйонский, пораженный изумлением, в продолжение четверти часа, казалось, не мог обрести дар речи, но наконец объявил собравшимся, что просто диву дается — неужто после тех шагов, что были ими сделаны в отношении эрцгерцога, они могут хоть на мгновение усомниться, должно ли им заключать соглашение с испанцами; им следует припомнить, как все они уверяли испанского посланца, что, едва эрцгерцог вышлет ему полномочия и изложит свои условия, договор будет заключен; эрцгерцог исполнил их требование в самой благородной и любезной форме, он сделал более — приказал войскам своим выступить, не дожидаясь, пока они подтвердят свои обязательства; эрцгерцог выступил и сам и уже покинул Брюссель; нельзя упускать из виду, что любой шаг назад после такого рода обещаний может принудить испанцев взять меры, способные нанести урон как нашей безопасности, так и нашей чести; Парламент действует столь непредвидимо, что каждый день мы справедливо опасаемся быть им преданными; в минувшие дни г-н коадъютор уже говорил и доказывал, что влияние, каким он и герцог де Бофор пользуются в народе, способно скорее сотворить зло, отнюдь нам не выгодное, нежели заставить прислушаться к нашему мнению, а в этом единственно мы и имеем сейчас неотложную нужду; правда, отныне наши войска могут помочь нам в большей мере, нежели до сих пор, но, однако, войск этих еще не довольно, чтобы дать нам все то, в чем мы имеем необходимость, если сами эти войска не поддержит, в особенности вначале, могущественная рука; в силу перечисленных соображений должно не теряя ни минуты вступить в переговоры с эрцгерцогом и даже заключить с ним союз, однако это вовсе не значит, что надлежит соглашаться на любые условия; посланцы герцога предоставляют нам свободу действий, но нам следует со всей осмотрительностью обдумать, как нам должно и можно эту свободу использовать; испанцы обещают нам все, ибо, заключая договор, сильная сторона может позволить себе любое обещание, но стороне слабейшей должно действовать с большей осторожностью, ибо она никогда не может все исполнить; он знает испанцев, ему уже приходилось иметь с ними дело; во мнении этих людей, в особенности вначале, ни в коем случае нельзя себя уронить; было бы ужасно, если бы до испанских посланцев дошел хотя бы малейший слух о колебаниях герцога де Бофора и маршала де Ла Мота или о сговорчивости принца де Конти и герцога д'Эльбёфа; он умоляет и тех и других на первых порах пощадить чувства дона Хосе де Ильескаса и дона Франсиско Писарро; но, поскольку было бы несправедливо, чтобы принц де Конти и все прочие вверились ему одному, ибо в союзе с испанцами он может найти выгоду для себя и своей семьи, он готов дать слово ничего не предпринимать без одобрения г-на коадъютора, который с первого же дня междоусобицы во всеуслышание объявил, что никогда не станет искать своей пользы ни в мятеже, ни в соглашении, и по этой причине ни у кого не может вызвать подозрений. [162]
