Прежде чем посол был принят Парламентом, точнее, прежде чем решено было его принять, палаты долго и шумно спорили; президент де Мем употребил все силы, чтобы взвалить на меня позор тайной стачки с врагами государства, которую он живописал самыми яркими красками, черпая их в противоположении королевского герольда испанскому посланцу. Это стечение обстоятельств и впрямь было весьма неблагоприятным, а в подобных случаях не остается другого выхода, как, глядя свысока, пропускать мимо ушей обращенные к тебе упреки, когда они могут оказать большее впечатление, нежели то, что ты можешь возразить в ответ, дабы дать им отпор тогда, когда твои возражения могут оказать большее впечатление, нежели то, в чем тебя упрекают. В описанных [139] обстоятельствах, весьма для меня щекотливых, я вел себя согласно этому правилу, ибо, хотя президент де Мем настойчиво и искусно обращал свои обвинения против меня, я не принял ни одного из них на свой счет, пока мне не на что было сослаться, чтобы отразить его нападки, кроме тех общих слов, что сказаны были принцем де Конти об общем мире — накануне решено было, что принц заговорит о нем, испрашивая, как вы уже видели, аудиенции для посла, но речь его будет краткой, дабы не обнаружить слишком явно сговора с Испанией.

Зато после того, как посол сам изъяснился столь пространно и любезно в отношении Парламента, я увидел, что магистраты польщены его речью, и воспользовался минутой, чтобы разделаться с президентом де Мемом; я объявил ему, что из уважения к Парламенту делал вид, будто ничего не замечаю, и покорно сносил все его колкости, но я их отлично слышал, хотя не пожелал слушать, и продолжал бы и далее держаться такого поведения, если бы постановление Парламента, которое непозволительно предвозвещать, но которому должно подчиниться, не разомкнуло мне уста; постановлением этим, вопреки желанию г-на де Мема, предписано принять посланца Испании, как предшествующим актом, также наперекор его мнению, объявлено было о недопущении герольда; я, мол, не могу представить себе, что г-н де Мем замыслил принудить Парламент руководиться во всем одними лишь его суждениями — никто не уважает и не чтит их более меня, но даже уважение и почтение не должны быть помехой свободе; я прошу господ членов Парламента, в доказательство моего почтения к президенту де Мему, позволить мне изложить ему, по всей вероятности, удивив его, что я думаю насчет постановлений о после и герольде, из-за которых он подверг меня стольким нападкам; что до первого, признаюсь, по своему простодушию я едва не угодил в западню, и не выскажи г-н де Бруссель мнения, которое и было положено в основу постановления, я, по избытку добрых намерений, мог совершить оплошность, которая, вероятно, погубила бы Париж, мог совершить даже несомненное преступление, — ведь недаром Королева во всеуслышание одобрила противоположный образ действий; что до испанского посланца, то, сказать правду, я склонился к тому, чтобы дать ему аудиенцию потому лишь, что по настроению собравшихся понял: они поддержат это предложение большинством голосов; сам я держался иного мнения, но почел за благо наперед согласиться с мнением других, дабы корпорация могла, хотя бы в тех вопросах, где бесполезность споров очевидна, показать единодушие и единомыслие.

Смиренный и сдержанный тон, каким я отвечал на множество колких и язвительных выпадов, претерпенных мною за последние двенадцать или пятнадцать дней, да и в это последнее утро, от Первого президента и от президента де Мема, произвел действие, превосходящее всякое описание, и надолго изгладил впечатление, какое им обоим удалось было внушить Парламенту, будто я с помощью интриг вознамерился им помыкать. В любой корпорации нет ничего опаснее такого подозрения; если бы [140] горячность президента де Мема не помогла мне отчасти замаскировать уловки, к каким мне пришлось прибегнуть во время двух совершенно небывалых сцен с герольдом и посланцем, не знаю, не раскаялись ли бы те, кто подал голос за то, чтобы не допустить первого и принять второго, в этом своем мнении, посчитав, что оно навязано им со стороны. Президент де Мем хотел было мне возразить, но ропот, поднявшийся на скамьях Апелляционных палат, заткнул ему рот. Пробило пять — никто еще не обедал, а многие даже не завтракали, и потому президентам не удалось сделать так, чтобы последнее слово осталось за ними, а в подобных делах это всегда проигрыш.

В решении о приеме испанского посла сказано было, что от него потребуют подписанной им копии заявления, сделанного им во Дворце Правосудия; оно внесено будет в парламентские реестры и с торжественной депутацией отправлено Королеве, дабы уверить ее в верноподданных чувствах Парламента и молить даровать мир своему народу, отведя королевские войска от Парижа. Первый президент всеми силами добивался, чтобы в постановлении отметили, что Королеве отправлен будет самый документ, то есть оригинал парламентской записи. Так как время было позднее и всем хотелось есть — а это влияет более, нежели обыкновенно думают, на ход прений, — собравшиеся уже готовы были принять эту оговорку, не придав ей значения. Но президент Ле Коньё, человек от природы живой и сообразительный, первый понял, чем это пахнет, и, повернувшись к советникам, многие из которых уже поднялись со своих мест, сказал: «Господа, я хочу обратиться к собранию. Умоляю вас занять свои места, речь идет об участи всей Европы». И когда все сели, произнес с невозмутимым и величественным видом, отнюдь не свойственным мэтру Пройдохе (такую ему дали кличку), следующие весьма разумные слова: «Испанский король объявляет нас верховными судьями в вопросе всеобщего мира; быть может, он морочит нас, однако он называет нас этим именем, и это весьма для нас лестно. Он предлагает прислать нам на помощь свои войска, — тут он, без сомнения, нас не морочит, и это весьма для нас выгодно. Мы выслушали его посланца и, поскольку мы находимся в крайности, поступили умно. Мы решили уведомить об этом Короля и поступили разумно. Некоторые вообразили, однако, что уведомить Короля о происшедшем следует, послав ему оригинал постановления. А вот это ловушка. Объявляю вам, сударь, — сказал он, обратившись к Первому президенту, — что Парламент вовсе не имел этого в виду, и его решение означает лишь, что Королю должна быть послана копия, а оригиналу надлежит остаться в канцелярии Парламента. Я предпочел бы, чтобы меня не вынуждали к объяснениям, ибо есть предметы, в обсуждении которых лучше ограничиться недомолвками, но, поскольку меня к этому толкают, скажу напрямик: если мы согласимся послать оригинал, испанцы вообразят, будто мы предоставляем Мазарини по своей прихоти решать, как отнестись к их предложению о всеобщем мире и даже принять или нет предложенную нам помощь; между тем как, послав копию и [141] сопроводив ее, согласно мудрому решению собрания, почтительными представлениями о снятии осады, мы докажем всей Европе, что буде Кардинал окажется настолько слеп, что не воспользуется как должно представившимся случаем, мы в силах исполнить то, чего требуют от нашего посредничества истинное служение интересам Короля и забота о подлинном благе государства».

Речь эта встречена была всеобщим одобрением; с разных сторон послышались крики, что Парламент только это и имел в виду. Члены Апелляционных палат по обыкновению стали осыпать колкостями президентов. Судья-докладчик Мартино громогласно объявил, что retentum 148 парламентского постановления подразумевает: в ожидании ответа из Сен-Жермена, который непременно будет какой-нибудь коварной «кознией» 149 Мазарини, посланцу Испании должно оказать достойный прием. Шартон во всеуслышание просил принца де Конти принять на себя то, что парламентские правила не позволяют исполнить самим магистратам. Понкарре сказал, что испанцы внушают ему куда меньше опасений, нежели Мазарини. Словом, генералы воочию убедились, что им не приходится бояться недовольства Парламента в случае, если они предпримут шаги для сближения с Испанией, а нам с герцогом Буйонским было чем с лихвой удовлетворить эрцгерцогского посланца, которому мы не преминули представить в наивыгоднейшем свете даже самые мелкие подробности этой сцены. Такой успех превзошел все его надежды, и он той же ночью отправил второго нарочного в Брюссель, которого по нашему приказанию, пока он не отъехал на десять лье от Парижа, охраняли пятьсот верховых. Нарочный этот вез отчет о том, что произошло в Парламенте, на каких условиях принц де Конти и другие генералы готовы войти в соглашение с испанским королем, а также, какие обязательства я мог бы взять от своего имени. Об этом последнем обстоятельстве и о том, к чему оно привело, я расскажу вам в подробностях после того, как опишу события, происшедшие в тот же самый день, то есть 19 февраля.