Герцог де Бофор, который, совершив побег из Венсеннского замка, скрывался у разных лиц в Вандомуа, в этот день прибыл в Париж и остановился у Прюдомов. Монтрезор, за которым он послал еще от городских ворот, тотчас явился ко мне, чтобы приветствовать меня от его имени и сообщить, что через четверть часа герцог явится ко мне в архиепископский дворец. Я упредил его, отправившись к Прюдомам, и убедился, что тюремное заключение не придало ему ума. Оно, однако, придало ему славы. Г-н де Бофор переносил его твердо и отважно от него избавился — за это он заслуживает такой же похвалы, как и за то, что не оставил берегов Луары в пору, когда для того, чтобы там укрываться, и впрямь нужно было обладать сноровкой и решимостью.
В начале гражданской войны не составляет труда возвеличить заслуги тех, кто навлек на себя немилость двора. Не пользоваться его милостью — само по себе почитается большой заслугой. Поскольку еще несколько ранее герцог уверил меня через Монтрезора, что весьма желает завести со мной связь, а я предвидел уже, что могу его использовать, я от времени до времени как бы ненароком распускал в народе благоприятные для него слухи. Не жалея красок, расписал я покушение на него Дю Амеля, подученного Кардиналом. Монтрезор, который исправно сообщал ему обо всем, чем он мне обязан, взял необходимые меры, чтобы установить между нами полное согласие. Надо ли вам говорить, что оно было отнюдь небезвыгодно для г-на де Бофора, принимая во внимание положение мое в партии, а я в известном смысле просто не сумел бы без него обойтись — сан мой во многих случаях мог поставить меня в затруднение, и я нуждался в человеке, за спину которого мог бы спрятаться. Маршал де Ла Мот столь зависел от герцога де Лонгвиля, что за него нельзя было поручиться. Герцог Буйонский был не из тех, кем можно управлять. Мне нужна была ширма, всего только ширма, но, к счастью для меня, вышло так, что ширмой этой оказался внук Генриха Великого, что говорил он языком парижского рынка, — свойство среди потомков Генриха Великого редкое, — и что у него были длинные белокурые волосы. Вы и представить себе не можете, какую роль сыграло это последнее обстоятельство, вы не поверите, какое впечатление производило оно в народе.
Мы вместе вышли от Прюдомов, чтобы направиться к принцу де Конти. Мы сели рядом в одну карету. Мы сделали остановки на улицах Сен-Дени и Сен-Мартен. Я называл имя герцога де Бофора, показывал его народу и восхвалял его. Пламя занялось в мгновение ока. Все мужчины кричали: «Да здравствует Бофор!», все женщины его целовали; из-за собравшейся толпы нам, без преувеличения, едва удалось добраться до Ратуши. На другой день герцог подал в Парламент прошение: он желал предстать перед верховной палатой, дабы очиститься от обвинения в том, [125] что он якобы умышлял против особы Кардинала; его ходатайство удовлетворили на другой же день.
В эту пору в Париж, чтобы присоединиться к партии, прибыли герцог де Люин и маркиз де Витри, а Парламент издал знаменитое постановление, которым все налоги, поступившие в государственную и частную казну во всем королевстве, объявлялись конфискованными, дабы быть употребленными на оборону.
Принц де Конде со своей стороны приказал своим войскам занять позиции. Маршала Дю Плесси он оставил в Сен-Дени, маршала де Грамона — в Сен-Клу, а Паллюо, будущего маршала Клерамбо, — в Севре. Принц, от природы деятельный, был вдобавок распален гневом, который вызвало в нем выступление принца де Конти и герцога де Лонгвиля, пробудившее в придворной партии сильное недоверие к нему самому, — Кардинал, уверенный вначале, что Принц действует с ними заодно, едва не покинул двор и успокоился лишь тогда, когда отъезжавший в расположение своих войск, чтобы отдать им приказания, Принц возвратился в Сен-Жермен. Прибыв ко двору, Принц обрушил особенную ярость на герцогиню де Лонгвиль, которой Принцесса-мать, также находившаяся в Сен-Жермене, на другой день сообщила об этом в подробностях. В этом же ее письме я прочитал следующие слова: «Здесь все так клянут коадъютора, что и мне приходится отзываться о нем в том же тоне. Не могу, однако, удержаться, чтобы не поблагодарить его за то, что он сделал для бедной королевы английской».
Обстоятельство это заслуживает внимания своей необыкновенностью. Явившись к королеве английской за пять или шесть дней до того, как Король покинул Париж, я застал ее в спальне дочери, будущей герцогини Орлеанской. «Видите, — сказала мне королева с первых же слов, — я пришла побыть с Генриеттой. Бедное дитя не может встать с постели — у нас нечем топить». Дело в том, что Кардинал уже шесть месяцев не выплачивал Королеве ее пенсию, торговцы отказывались отпустить дрова в долг, и во всем дворце не осталось ни одного полена. Надеюсь, вы не усомнитесь в том, что английской принцессе назавтра не пришлось оставаться в постели за недостатком вязанки хвороста; однако вы догадываетесь, что не это имела в виду Принцесса-мать в своем письме. Я вспомнил об ее словах через несколько дней. Я обрисовал Парламенту постыдность небрежения, оказанного английской королеве, и Парламент послал ей сорок тысяч ливров 128. Потомкам нашим трудно будет поверить, что дочери английского короля и внучке Генриха Великого не хватало вязанки хвороста, чтобы в январе совершить в Лувре свой утренний туалет. Читая историю, мы ужасаемся низостям, куда менее чудовищным, но безразличие, с каким отнеслись к этому случаю большинство тех, кому я о нем рассказал, наверное, в сотый раз побудило меня прийти к заключению: примеры прошлого волнуют людей несравненно более, нежели дела современные. Мы привыкаем ко всему, что творится у нас перед глазами, — недаром я говорил вам, что не знаю, так ли поразило бы нас присутствие в совете коня Калигулы 129, как мы воображаем. [126]
Партия наша образовалась — теперь недоставало только соглашения о военнопленных, которое стороны заключили без переговоров. Корнет моего полка захвачен был патрулем полка, стоявшего в Ла-Виллет, и доставлен в Сен-Жермен, где Королева приказала немедля отрубить ему голову. Главный прево королевского дома 130, понимавший, чем грозит такое решение и дружественно ко мне расположенный, уведомил меня обо всем; я тотчас послал к Паллюо, который командовал войсками в Севре, трубача с письмом, составленным в духе, приличествующем пастырю, но из которого, однако, явствовало, какие неприятности эта расправа может повлечь за собою в будущем, тем более недалеком, что мы также взяли пленных, и среди них графа д'Олонна — он был схвачен, когда собирался бежать, переодевшись лакеем. Паллюо тотчас отправился в Сен-Жермен, где изобразил возможные следствия этой казни. У Королевы с трудом вырвали согласие отложить ее на завтра, а потом объяснили, сколь серьезно это дело; корнета моего обменяли, так незаметно установилось правило щадить пленных.
Вздумай я в подробностях рассказывать вам обо всем происшедшем во время осады Парижа, которая началась 9 января 1649 года и снята была 1 апреля того же года, я никогда бы не кончил, поэтому я удовольствуюсь тем, что отмечу лишь события самые выдающиеся. Но прежде чем приступить к изложению их, я полагаю уместным поделиться с вами двумя или тремя наблюдениями, заслуживающими раздумья.
Во-первых, за все время осады в Париже не было замечено и тени недовольства, хотя все речные переправы заняты были врагами и разъезды их то и дело совершали набеги на берега. Можно сказать даже, что город не чувствовал никаких лишений, более того — казалось, самый страх перед ними возник только 23 января, да еще 9 и 10 марта, когда на рынках вспыхнула искорка волнения, вызванного скорее хитростью и алчностью булочников, нежели недостатком хлеба 131.
Во-вторых, едва выступил Париж, все королевство пришло в колебание 132. Парламент Экса, арестовавший губернатора Прованса, графа д'Але, присоединился к Парламенту парижскому. Парламент Руана, куда 20 января направился герцог де Лонгвиль, последовал его примеру. К этому же склонялся и парламент Тулузы, но его удержало известие о совещании в Рюэле, о котором я расскажу вам позднее. Принц д'Аркур, нынешний герцог д'Эльбёф, поспешил в Монтрёй, которого он был губернатором, и принял сторону парламента. Реймс, Тур и Пуатье взялись за оружие, чтобы его поддержать. Герцог де Ла Тремуй открыто набирал для него войска, герцог де Рец предложил ему свои услуги и Бель-Иль. Ле-Ман изгнал своего епископа и всех членов семьи Лаварден, преданных двору, а Бордо, чтобы выступить, ждал только писем, которые парижский Парламент отправил всем верховным палатам и всем городам королевства, дабы призвать их присоединиться к нему против общего врага. Но письма, посланные в Бордо, были перехвачены.
