Таковы были важные для всех выгоды, и все без исключения упустили их во имя соображений столь мелких, что, по здравому разумению, из-за них не стоило терять даже выгоды более ничтожные. Народ, воодушевленный ассамблеями Парламента, едва они прекратились, насторожился при приближении нескольких военных отрядов, на которые, правду сказать, смешно было обращать внимание по причине их малой численности и по многим другим обстоятельствам. Парламент, вернувшийся после каникул, принял мелочи, которые даже и не отзывались нарушениями декларации, с той же непреклонностью и придирками, с какими принял бы [96] неявку обвиняемого в суд или просрочку платежа. Герцог Орлеанский видел все то добро, какое мог сделать, и отчасти зло, какое мог предотвратить, но поскольку ни то, ни другое не возбуждало в нем страха — главнейшей его страсти, он не довольно ощутил опасность, чтобы принять ее к сердцу.

Принц де Конде видел зло во всей его обширности, но, поскольку храбрость была прирожденным его достоинством, не довольно этого зла боялся; он желал добра, но только на свой особенный лад: его возраст, его характер и одержанные им победы не позволяли ему соединить с энергией терпеливость; он не усвоил вовремя правила, столь необходимого властителям, — видеть в мелких неудачах жертву, какую всегда должно приносить на алтарь великих дел. Кардинал, совершенно не понимавший наших обычаев, неизменно смешивал важные с неважными; на другой же день после того, как была обнародована декларация, та самая декларация, что при всеобщем возбуждении умов сочтена была главнейшим законом королевства, — так вот, на другой же день эта декларация была нарушена и изменена в ничтожных своих статьях, усердным соблюдением которых Кардиналу следовало бы даже похваляться, дабы прикрыть нарушения, какие он мог быть вынужден сделать в статьях более значительных; вследствие такого его поведения Парламент тотчас после своего открытия возобновил ассамблеи, а Счетная палата и даже Палата косвенных сборов, куда в том же ноябре отправили декларацию для утверждения, позволили себе внести в нее еще более изменений и оговорок, нежели это сделал Парламент.

Палата косвенных сборов запретила, между прочим, под страхом смерти давать талью на откуп. По этому вопросу ее члены вызваны были в Пале-Рояль и в известном смысле отступились от первоначального своего постановления, разрешив откупа еще на полгода, чем Парламент остался весьма недоволен и 30 декабря созвал ассамблею, чтобы обсудить этот вопрос, а также потому, что ему стало известно еще об одной декларации Счетной палаты, которою на эти откупа давалось разрешение бессрочное. Заметьте, прошу вас, что еще 16 числа того же месяца герцог Орлеанский и принц де Конде явились в Парламент, дабы воспрепятствовать созыву ассамблей и потребовать, чтобы одни лишь уполномоченные занимались обнаружением статей декларации, которые, по мнению Парламента, нарушены были правительством, — однако добиться этого им удалось только после ожесточенных споров. Принц произнес весьма запальчивую речь, — утверждали даже, будто он сделал мизинцем знак, как бы угрожая. Он часто говорил мне впоследствии, что у него и в мыслях не было угрожать Парламенту. Но так или иначе, большинство советников поняли его движение как угрозу, поднялся ропот, и, если бы не пробил час расходиться, дело приняло бы еще более опасный оборот.

На другой день волнение как будто улеглось, ибо Парламент, как я уже сказал, согласился, чтобы нарушения декларации рассматривали уполномоченные, собравшиеся у Первого президента; но это видимое спокойствие длилось недолго. [97]

Второго января Парламент решил созвать ассамблею, дабы обеспечить соблюдение декларации, которая, по его мнению, нарушена была, в частности за последние восемь — десять дней, во всех ее статьях; Королева же решила вывезти из Парижа Короля вместе со всеми придворными в четыре часа утра в день Богоявления. Пружины, вызвавшие все это движение, довольно любопытны, хотя и просты.

Из того, что я вам уже рассказывал, вы отчасти представляете себе, что побуждало действовать Королеву, наставляемую Кардиналом, и герцога Орлеанского, руководимого Ла Ривьером, самым низким корыстолюбцем, какого знал век. А вот как мне представлялись побуждения принца де Конде.

Оплошности Парламента, о которых я вам уже говорил, отвратили Принца от этого учреждения почти сразу после попыток его сговориться с Брусселем и Лонгёем; отвращение это, подкрепленное милостями, какие Королева расточала ему по его возвращении, притворной покорностью Кардинала и природным нежеланием Принца ссориться с двором, унаследованным им от отца и матери, довольно легко ослабили доводы, какие породила в душе Принца его доблесть. Я сразу заметил эту перемену, и мне стало горестно за себя, горестно за моих сограждан, но, по правде сказать, более всего за самого Принца. Моя любовь к нему была столь же велика, сколь и мое к нему уважение, и я с первого взгляда увидел разверзшуюся бездну. Я наскучил бы вам, вздумай я пересказывать все беседы, какие я имел с ним об этом предмете. Судите, пожалуй, об остальных по той, что я передам вам в подробностях. Она произошла во второй половине того самого дня, когда он якобы угрожал Парламенту.

Я обнаружил в эту пору, что отвращение к Парламенту, замеченное в нем мною прежде, сменилось гневом и даже яростью. Он заявил мне с проклятиями, что у него не стало сил терпеть долее дерзость и глупость буржуа 99, которые посягают на королевскую власть; до тех пор, пока он полагал, будто они метят только в Мазарини, он был на их стороне, но я сам признавался ему раз тридцать, что невозможно ни о чем сговориться наверное с людьми, которые не способны поручиться за самих себя на четверть часа вперед, ибо ни на одну минуту не способны поручиться за своих собратьев; он не может решиться возглавить армию безумцев, ибо ни один здравомыслящий человек не станет связываться с подобным сборищем; он — принц крови и не желает потрясать устои государства; если бы Парламент вел себя согласно уговору, государство могло бы упрочиться, но, действуя так, как он действует, он ведет дело к его гибели. Принц подкрепил эти слова всеми мыслимыми соображениями, как общими, так и частными. Вот что я ему ответил слово в слово:

«Я согласен, Ваше Высочество, со всеми Вашими общими соображениями, но позвольте применить их к частному случаю. Если Парламент содействует гибели государства, то не потому, что намеревается его погубить: никто не имеет более интереса в поддержании королевской власти, нежели сословие должностных лиц 100, с этим согласны все. Стало быть, [98] следует не обинуясь признать, что верховные палаты творят зло потому лишь, что не умеют творить благо, даже когда его желают. Дельный министр, который знает, как управлять частными лицами и корпорациями, поддерживает их в равновесии, в котором им надлежит находиться по своей природе — достигается оно соразмереньем власти венценосцев и покорности народной... Невежество нынешнего правителя лишает его проницания и силы, потребных для того, чтобы регулировать гири этих часов. Пружины их перепутались. Та, что должна была лишь умерять движение, хочет его ускорить, и, признаюсь, она делает это худо, ибо не для того предназначена; вот в чем изъян нашего механизма. Ваше Высочество хочет его исправить с тем большим основанием, что никому другому это не по плечу; но для того, чтобы исправить его, должно ли присоединяться к тем, кто хочет его сломать? Вы признаете несообразность действий Кардинала, признаете, что он помышляет об одном — утвердить во Франции правление, подобное которому видел лишь в Италии. Преуспей он в своих замыслах, разве то было бы в интересах государства, построенного на разумных и благородных началах? Разве то было бы хоть сколько-нибудь в интересах принцев крови? Но полно, способен ли он преуспеть? Не навлек ли он на себя общую ненависть и презрение? И разве Парламент не сделался кумиром народа? Я знаю, Вы почитаете народ ничем, потому что у двора есть армия, но дозвольте мне сказать Вам, что народ надлежит считать кое-чем всякий раз, как сам он возомнит себя всем. Так вышло теперь: он уже почитает ничем Вашу армию, а беда в том, что мощь народа состоит в его воображении, — поистине можно сказать, что в отличие от всякой другой силы народ, дойдя до известной точки, способен на все, на что полагает себя способным.