XVII век, как и другие переломные эпохи в общественной жизни страны, был во Франции периодом расцвета мемуаров. Написано их было несчетное количество, причем большинство из них к печати и не предназначалось. Мемуары писали люди разного толка (преимущественно представители аристократической среды: ломка общественного уклада их остро затрагивала; они сами ее вершили или же оказывались ее непосредственными жертвами) и из разных побуждений. Некоторые высокопоставленные лица (например, Ришельё и Людовик XIV) поручали запечатлеть свои деяния подчиненным, другие брались за перо сами. Среди мемуаристов-аристократов выделяется группа авторов, стремившихся зафиксировать свои заслуги на военном и политическом поприще, свои подвиги на королевской службе или, наоборот, свои столкновения с королевской властью, чтобы тем самым как бы «предъявить счет» монарху и его министрам, настаивая на справедливости и сетуя на неблагодарность. В этом отношении аристократические мемуары первых двух третей XVII в. еще сохраняют в какой-то мере непосредственную связь с термином «мемуар» («Le memoire», докладная записка), от которого и произошло обозначение жанра воспоминаний 16. В типологическом же плане они так или иначе оказываются близки жанру хроники, военно-политической по содержанию первоначально, придворно-политической позднее. Образцом первой разновидности мемуаров-хроник могут служить «Комментарии» Монлюка в XVI столетии (написаны между 1571 — 1577 гг.), «Мемуары» Ларошфуко в XVII в. (написаны по свежим следам Фронды между 1654 — 1661 гг.). Характерный же пример второй разновидности — «Мемуары, призванные служить истории Людовика XIV аббата де Шуази» (они создавались с перерывами в течение длительного времени, начиная с 1660-х [667] годов, многим были обязаны «Дневнику» маркиза Данжо и, в свою очередь, были использованы позднее Сен-Симоном). В отличие от официальных историографов, аристократические мемуаристы, как правило (аббат де Шуази в этом отношении уже представляет исключение), ставили своей задачей описывать лишь те события, участниками или очевидцами которых они сами были, и это обстоятельство ставили себе в заслугу.
Рецу чужд эмпиризм и суховатость авторов мемуаров-хроник. Он достигает нового синтеза именно путем усиления личностного начала (значительно позднее это начало, но уже в другом типе мемуаров, найдет свое чрезвычайно яркое воплощение в произведении Сен-Симона). У Реца мемуары перерастают в автобиографию, и это придает им не виданный ранее динамизм и единство. С другой стороны, ощущение значимости тех исторических событий, о которых повествует автор, неизмеримо возрастает благодаря остроте их анализа и художественной выпуклости их воспроизведения, т. е. опять-таки во многом в результате оплодотворяющего воздействия субъективного фактора. В конечном итоге истоки этого взлета — масштабность и неповторимое своеобразие личности автора плюс сила его писательского дара.
Новая научная трактовка «Мемуаров» Реца, лишенная былой педантичной предвзятости и позитивистской прямолинейности, медленно и постепенно пробивала себе путь. Определенной вехой на этом пути явился раздел, посвященный Рецу, в монументальной «Истории французской литературы XVII столетия» выдающегося французского ученого А. Адана 17. Заслуга А. Адана заключается в том, что он решительно отбросил закрепившееся в исторической науке представление о Реце как о закоренелом цинике и интригане. Для А. Адана Рец — глубокий политический мыслитель, чем он резко отличается от других вождей Фронды на разных ее этапах, включая и принца де Конде и Ларошфуко, не говоря уже о герцоге Гастоне Орлеанском, принце де Конти и других по преимуществу чисто декоративных фигурах. Анализируя «Мемуары» Реца, А. Адан еще не склонен трактовать политическое содержание и художественный аспект в их органическом единстве. Тем не менее его наблюдения над стилем мемуариста весьма плодотворны.
Новым шагом в истолковании «Мемуаров» Реца как памятника прежде всего художественной литературы стала книга Ж.-Т. Летта «Кардинал де Рец — историк и моралист возможного» 18. Почти законченное, эстетическое в своих исходных принципах, обоснование (хотя все же и не лишенное известного компромисса по отношению к позиции историков — хулителей Реца) получила новая научная концепция «Мемуаров» в блестящей статье Ю. Карье 19.
[668] Наконец, кардинальный перелом был осуществлен все тем же А. Бертьером в его уже упоминавшемся фундаментальном исследовании 20. А. Бертьер с подкупающей доказательностью, путем подробнейшей аргументации, развернул намеченное в статье Ю. Карье разграничение понятий исторической достоверности и жизненной искренности («verite» и «sincerite»). Бертьер лишний раз показал, что нельзя истолковывать и оценивать фактологические, событийные аспекты «Мемуаров» Реца, отрывая их характеристику от попыток проникнуть во внутренний мир автора, постигнуть те настроения и душевные устремления, которые его обуревали, когда он взялся за написание воспоминаний. Вынужденный внешне смириться со своим политическим поражением, престарелый кардинал, вспоминая перипетии отчаянного сопротивления, которое он некогда оказывал самодержавию, то как один из вождей фрондирующей партии, то в полном одиночестве яростно отстаивая свое достоинство, рисовал свой образ, мы бы сказали сейчас — «имидж», таким, каким он предстал его взору из отдаленной перспективы настоящего. Фактические ошибки и неточности, которые он допускал, по существу уточняют этот образ и проливают дополнительный свет на душевное состояние и умонастроения Реца в середине 1670-х гг., когда он настойчиво пытался восстановить смысл прожитой им жизни. А. Бертьер четко сформулировал сущность такого восприятия труда, вышедшего из-под пера Реца: «Отвлекшись от критериев истинного и ложного в историческом понимании этих понятий, мы можем найти в “Мемуарах” другой вид правды — проекцию внутреннего мира их автора; этот мир конкретизируется и обретает окончательную форму по мере развертывания самого повествования» 21.
А. Бертьер замечает попутно, что именно подобная автобиографическая установка на познание и оценку своего «я» и позволяет Рецу гораздо глубже, чем современным ему мемуаристам, скользящим преимущественно по поверхности, постичь суть описываемых событий и их главных действующих лиц 22. Заключая свои размышления по этому поводу, А. Бертьер тонко очерчивает роль «Мемуаров» Реца в развитии французской прозы. Он подчеркивает, в частности: «...глубинные выводы, которые можно извлечь из “Мемуаров”, имеют двоякий характер: с одной стороны, личностный, связанный с фигурой самого автора на склоне его лет, с другой — более общий, одновременно исторического и этического плана, относящийся к людям, которые вершили Фронду, и к политическим механизмам, обслуживавшим перипетии последней. Выводы второго рода (они пронизаны субъективизмом, но могло ли быть иначе?) роднят Реца не столько с Жан Жаком Руссо, сколько с великолепными романистами XIX века — Бальзаком и Стендалем. Разве они [669] не лучше, чем мемуаристы их эпохи, дают нам понять Францию времени Реставрации?» 23
Процитированное соображение выдающегося французского исследователя еще раз подтверждает правильность решения, сделанного издателями русского перевода «Мемуаров» Реца. Они не случайно публикуются в серии «Литературные памятники», а не в серии «Памятники исторической мысли». Однако, учитывая, что «Мемуары» Реца сохраняют черты жанровой синкретичности, сохраняется необходимость внимательного изучения содержания этого произведения в историографическом аспекте.
*
Итак, читая «Мемуары» кардинала Реца, следует неизменно иметь в виду их субъективную окрашенность, автобиографический угол зрения, по каким автор ведет повествование. В какой мере этот подход был подсознательным и в какой преднамеренным? И в каких формах он выявился на страницах «Мемуаров» особенно резко и обнаженно? Конечно, широта охвата мемуаристом действительности и степень достоверности изображаемого обусловливались объективными обстоятельствами. Рец, отметим еще раз, писал лишь о том, чему он сам был свидетелем и в чем непосредственно участвовал. Поэтому он, скажем, подробнейшим образом излагает парламентские дебаты, сопутствовавшие Фронде, но очень мало говорит о военных столкновениях между отрядами фрондеров и королевской армией. В стороне оставляет он и описание вспышек Фронды в провинциях страны, хотя некоторые из них (например, сопротивление Бордо самодержавной власти) носили масштабный характер и имели немалое политическое значение. Обращает внимание игнорирование факта заключения Вестфальского мира и исторических последствий этого события. Очень глухо упоминается о казни английского короля Карла I, но фигура Кромвеля возникает на страницах «Мемуаров» несколько раз и очерчивается достаточно рельефно, как правило, негативно.
