Суперинтендант финансов Эмери, на мой взгляд самый продажный человек своего времени, изобретал один налог за другим, озабоченный лишь поисками названий для них — вот вам самая верная обрисовка его характера. В присутствии всего Совета он объявил (я слышал это собственными ушами), что честность надобна лишь для торговцев, а судебные докладчики, которые ссылаются на нее в делах, касающихся Короля, заслуживают наказания — вот вам лучший пример убожества его суждений. И такой человек, в молодости приговоренный в Лионе к повешению, управлял, и притом полновластно, кардиналом Мазарини во всем, что касалось внутренних дел королевства, совершенно подчинив Мазарини своему влиянию. Я выбрал это обстоятельство среди двенадцати или пятнадцати ему подобных, чтобы вы могли представить себе крайнюю степень болезни государства, которая достигает своей высшей точки, когда те, кто властвует, теряют стыд, ибо в эту самую минуту те, кто повинуются, теряют почтение; вот тут-то больной и выходит из летаргического оцепенения, но впадает в конвульсии.

Швейцарцы казались, если позволено так выразиться, столь задавленными тяжестью своих цепей, что более не дышали, когда восстание трех крестьян привело к объединению кантонов 47. Голландцы почитали себя порабощенными герцогом Альбой, когда принц Оранский, которому уготована была судьба великих умов — прежде других угадывать благоприятную минуту, — замыслил и осуществил освобождение. Таковы примеры — им есть разумное объяснение. Причина, по какой страждущие государства пребывают в состоянии спячки, кроется в длительности их бедствий — завладев воображением людей, эти бедствия представляются им нескончаемыми. Но, увидев возможность их одолеть, а это случается непременно, когда бедствия достигают известного предела, люди, безмерно изумленные, обрадованные и возбужденные, тотчас впадают в другую [60] крайность, не только не считая переворот невозможным, но, напротив, полагая его легкодостижимым; одного этого расположения умов иной раз достаточно, чтобы его произвести. Мы испытали и познали эти истины в последней нашей революции. Кто предсказал бы за три месяца до начала смуты, что она может произойти в государстве, где в королевской семье царит полное согласие, где двор порабощен первым министром, а провинции и столица ему покорны, где армии победоносны, а парламенты кажутся совершенно безвластными? Тот, кто предсказал бы это, прослыл бы глупцом, и не во мнении людей дюжинных, а во мнении лиц, подобных д'Эстре и Сеннетеру. Возникло вдруг какое-то подобие чувствования, проблеск или, лучше сказать, искорка жизни, и этот знак жизни, вначале почти неприметный, оказан был не герцогом Орлеанским, не принцем де Конде, не вельможами королевства, не провинциями, он оказан был Парламентом, который вплоть до нашего века никогда не начинал революции и, без сомнения, заклеймил бы кровавым приговором ту, какую произвел сам, начни ее кто-нибудь другой.

Парламент возроптал на эдикт о ввозных сборах, а стоило ему лишь заворчать, очнулись все. Очнувшись, стали как бы ощупью искать законов — не нашли их, пришли в растерянность, возопили, стали о них расспрашивать; в этой сумятице порожденные их вопросами объяснения, из невнятных, какими они были прежде, и от этой невнятности почтенными, приобрели вид сомнительный, а потому для половины подданных ненавистный. Народ вторгнулся в святилище: он сорвал покров, который во веки веков должен скрывать все, что можно сказать, все, что можно подумать о праве народов и о праве королей, согласию которых ничто не содействует так, как умолчание. Зал Дворца Правосудия осквернил эти таинства 48. Перейдем же к событиям, которые сразу дадут вам увидеть все.

Из бесконечного их числа, чтобы не наскучить вам, я остановлюсь всего лишь на двух, ибо первое из них вскрыло рану, а второе было причиной ее нагноения. Прочих я коснусь лишь мимоходом.

Парламент, который безропотно перенес и даже одобрил изрядное число эдиктов, разорительных как для частных лиц, так и для всего общества, в августе 1647 года 49 воспротивился наконец эдикту о ввозных сборах, согласно которому налогом облагались все съестные припасы, ввозимые в Париж. Поскольку за год перед тем эдикт был одобрен Палатой косвенных сборов и в силу этого одобрения уже действовал, члены Совета весьма упорно его поддерживали. Зная, что Парламент намерен наложить на него запрет или, точнее, приостановить его действие, они разрешили, чтобы он был представлен туда для изучения, в надежде увести прения в сторону, как это им удавалось в других случаях. Они просчитались: чаша была переполнена, умы возбуждены, все единодушно высказались за отмену эдикта. Королева призвала к себе представителей Парламента — депутация явилась в Пале-Рояль. Канцлер объявил, что право одобрения эдикта принадлежит Палате косвенных сборов, Первый [61] президент 50 отстаивал права Парламента. Кардинал Мазарини, отличавшийся примерным невежеством в этих вопросах, выразил недоумение, чего ради корпорация, столь почтенная, занимается таким вздором; надо ли вам говорить, что слова эти тотчас сделались всем известны.

Эмери предложил собрать совещание с единственной целью — обсудить, каким способом уладить дело; на другой день предложение это было оглашено на ассамблее палат 51. После долгого противоборства мнений, большая часть которых склонялась к тому, чтобы отвергнуть совещание, как меру бесполезную и даже коварную, согласие на него было дано, но, впрочем, напрасно — договориться об эдикте не удалось. При виде этого Совет, опасаясь, как бы Парламент не постановил запретить эдикт, что неминуемо было бы приведено в исполнение народом, поспешил объявить об его отмене, дабы, хотя бы по наружности, спасти честь королевской власти. Несколько дней спустя в Парламент отправили пять эдиктов 52, еще более обременительных, чем эдикт о ввозных сборах, отправили, не надеясь на то, что Парламент их примет, но желая вынудить его пересмотреть вопрос о сборах. Парламент и в самом деле принял первый эдикт, отклонив все прочие, однако внес в него столько поправок, что двор не счел возможным на них согласиться, и в августе во время пребывания двора в Фонтенбло Королевский совет издал указ, отменивший решение Парламента и упразднивший все его поправки. В ответ Вакационная палата объявила новое постановление — исполнить приговор Парламента.

Совет, видя, что таким путем денег ему не добиться, объявил Парламенту, что, коль скоро он не желает принять новые эдикты, он хотя бы не должен противиться исполнению тех, которые были когда-то одобрены палатами; основываясь на этом рассуждении, Парламенту представили на рассмотрение зарегистрированную за два года перед тем декларацию об учреждении Палаты казенных имуществ, которая стала бы невыносимым бременем для народа 53 и повлекла бы за собой еще более ужасные следствия. Парламент одобрил декларацию то ли от растерянности, то ли от слабодушия. Народ возмутился, толпой хлынул во Дворец Правосудия, осыпал оскорблениями президента де Торе, сына Эмери; Парламент вынужден был издать декрет против бунтовщиков. Двор, радуясь возможности поссорить Парламент с народом, подкрепил декрет гвардейскими полками, французскими и швейцарскими. Обеспокоенные горожане взобрались на колокольни трех церквей на улице Сен-Дени, где появились гвардейцы. Купеческий старшина уведомил Пале-Рояль, что народ готов взяться за оружие. Гвардейцев отозвали, объявив, что их поставили для того лишь, чтобы сопровождать Короля во время торжественного выезда его в собор Богоматери. Король и в самом деле на другой день отправился в собор с пышной свитой, чтобы оправдать уверения двора, а назавтра явился в Парламент, известив его о том лишь поздно вечером накануне. Король предложил Парламенту пять или шесть эдиктов, один другого разорительнее, о которых магистратов от короны 54 уведомили лишь во [62] время заседания. Первый президент весьма смело выступил против такого способа доставлять Короля в Парламент, дабы захватить врасплох палаты и нарушить свободу голосования.