Были у меня друзья другого сорта — люди, которые затесались в партию фрондеров и, когда ряды ее разделились, стали личными моими приверженцами; эти также имели различные притязания. Общим у них было одно — каждый надеялся извлечь личную выгоду из моего примирения с двором, а стало быть, готов был поверить, что я не сделал для него того, что мог. Люди такого рода весьма докучливы, ибо в больших партиях составляют толпу, перед которой по множеству соображений не следует обнаруживать, что в вашей власти, а что нет, и перед которой, следственно, вы не в силах оправдаться. Против этой беды нет средства, она принадлежит к числу тех, в которых утешением служит лишь чистая совесть. А у меня она всегда была чувствительна более, нежели это необходимо человеку, причастному подобно мне к делам столь большой важности. Нет другой области, в какой угрызения были бы столь [555] бесплодны и, главное, обременительны. В случае, о котором идет речь, дальнейший ход событий избавил меня от угрызений, но я довольно настрадался, предвидя их.

Третий род моих друзей составлял в ту пору избранный круг благородных дворян, которых соединяли со мной общие выгоды и дружба, которые знали мои тайны и с которыми я советовался о том, как мне следует поступать. Это были господа де Бриссак, де Бельевр и де Комартен, в их число, как я уже говорил, втерся г-н де Монтрезор, ибо он принимал участие во многих предшествующих делах. В этом узком кругу не было ни одного, кто не считал бы себя вправе на что-нибудь притязать. Происхождение герцога де Бриссака и преданность, выказанная им мне в делах самых щекотливых, принуждали меня предпочесть его интересы даже моим собственным, тем более что он не воспользовался должностью губернатора Анжу, какую я для него выговорил, когда были арестованы принцы. По правде сказать, ни я, ни двор не были в этом виноваты, и переговоры, начатые с де Бриссаком, ни к чему не привели оттого лишь, что у него не оказалось денег 579; но, так или иначе, де Бриссак ничего не получил, и по справедливости, так, по крайней мере, полагал я, его следовало вознаградить. Президент де Бельевр уже в эту пору имел виды на должность Первого президента, но, поскольку он отличался трезвым умом, он перестал мечтать об этом, едва почувствовал, что победа склоняется на сторону двора; в тот день, когда Месьё и принц де Конде послали ко двору господ де Рогана, де Шавиньи и Гула, он сказал мне так: «Делать нечего, удалюсь на покой, не хочу более никаких должностей». Он сдержал слово, а большой, угрожавший опасным воспалением ячмень, появившийся у него на глазу, послужил ему благовидным предлогом и облегчил способ поступить так, как он сказал. Г-н де Комартен отправился в Пуату жениться за месяц или недель за пять до возвращения в Париж Короля и все еще оставался там, когда двор прибыл в Париж 580. Комартен более других был посвящен во все тайны, связанные с моими делами, и поступал честнее и умнее всех прочих, не стремясь притом ни к какой личной выгоде, кроме той, к какой его обязывала честь, ибо понимал лучше других, что никакой истинной выгоды не получит. О нем в этом случае судили несправедливо, что и побуждает меня изъясниться на сей счет подробнее.

Во втором томе моего сочинения вы читали о том, что принц де Конде уговорил Месьё требовать у Королевы отставки министров, а я всеми силами старался удержать Месьё от этого шага, который и в самом деле не принес бы никому никакой пользы, и самому герцогу Орлеанскому еще менее, нежели другим. Лег, который считал, что песенка министров спета, а он, как никто другой, любил печься о своих новых друзьях, вбил себе в голову добыть должность военного министра, принадлежавшую Ле Телье, для де Нуво. Герцогиня де Шеврёз поделилась этими планами с аббатиком Берне, а тот рассказал обо всем Комартену. Комартену затея не понравилась, и не зря. Явившись ко мне, он спросил меня, поддерживаю ли [556] я ее; я ответил ему с улыбкой, что, как видно, он считает меня рехнувшимся, ибо он знает, что я знаю лучше всех: не в нашей власти назначать министров; но, будь это даже в нашей власти, мы не стали бы усердствовать ради де Нуво. Комартен рассердился на г-жу де Шеврёз и на Лега, и поделом. «Хоть я понимаю, — сказал он, — что затея их смешна, из нее явствует, однако, что мне не должно слишком полагаться на их дружбу». — «Вы правы, — ответил ему я, — и я завтра же выскажу им свое мнение, чтобы они поняли, что я гневаюсь еще более вашего. Самое замечательное, — прибавил я, — что в тот миг, когда я из кожи лезу вон, чтобы помешать Месьё изгнать Ле Телье, эти люди ведут себя так, что Ле Телье вообразит, будто это я пытаюсь его свалить».

На другой день я осыпал упреками герцогиню де Шеврёз и Лега. Они стали отпираться. Объяснение наше наделало шуму; шум докатился до Ле Телье, который вообразил, что уже делят его место. По-моему, он так и не простил этого ни Комартену, ни мне. Придворная вражда чаще всего не имеет причин более глубоких, но я заметил, что беспричинная вражда всегда самая упорная. И это понятно. Поскольку обиды такого рода созданы воображением, они быстро растут и зреют, ибо почва, обильная дурными соками, щедро их питает. Прошу вас простить мне это маленькое отступление, которое, впрочем, здесь нелишнее, ибо показывает вам, что я тем более обязан был, примирясь с двором, помочь Комартену. Он, однако, отнюдь не затруднял моего примирения, понимая, что нам недостает товару для солидного торга. Прежде чем уехать в Пуату, он не раз говорил мне, что, как ни горько это сознавать, нам, без сомнения, будет худо от всего, даже от промахов наших врагов; сейчас не время печься о выгодах отдельных лиц, надо спасать корабль, на котором при попутном ветре они смогут вновь поднять паруса, а корабль этот — я, и при том, куда нас завела нерешительность Месьё, спасти корабль можно лишь, направив его в открытое море и держа путь на восток, то бишь в сторону Рима. «Вы держитесь на кончике иглы, — прибавил он на прощанье. — Знай двор, насколько он сильнее вас, он расправился бы с вами, как он расправится со всеми остальными. Поведение ваше, продиктованное вашим мужеством, вводит двор в заблуждение, заставляя его терять время: воспользуйтесь же этой минутой, чтобы добиться самого выгодного для вас назначения в Рим, — двор исполнит в этом смысле все, что вы пожелаете».

Как видите, рассуждения такого рода, весьма благородные и разумные, не могли стать помехою переговорам. Оставался один лишь Монтрезор, который с утра до вечера твердил, что ему ничего не надо, и даже вышутил Шанденье, который в письме, посланном Монтрезору из провинции, выражал уверенность, что я восстановлю его в должности, а заодно сделаю герцогом и пэром. И однако, не кто иной, как Монтрезор испортил дело, и притом без всякой корысти, по одной лишь вздорной прихоти.

Однажды вечером, когда все мы сидели у меня в доме подле камина, обсуждая, как нам следует отвечать Сервьену, через де Бриссака [557] сделавшего мне предложения, о которых вы узнаете далее, присутствовавший при этом Жоли, в ответ на замечание, оброненное кем-то в ходе беседы, сказал, что он, мол, получил письмо от Комартена; он прочитал это письмо, в котором Комартен излагал, с большим жаром, мысли, только что мной пересказанные. Я заметил, что Монтрезор, всегда не любивший Комартена, принял вид таинственный и вместе угрюмый. Хорошо зная его приемы и нрав, я пытался вызвать его на объяснение. Это не составило труда. «Трусов среди нас нет, — тотчас воскликнул он, разразившись проклятьями, — но только негодяй посмеет утверждать, будто Его Преосвященству должно и можно заключить почетное перемирие с двором, не позаботившись об интересах своих друзей; тот, кто посмеет это утверждать, ищет пользы для себя одного». Слова эти в соединении с враждебностью, какую я уже несколько дней примечал в нем к принцессе Пфальцской, изъяснили мне, что он подозревает, будто Комартен, большой друг принцессы, вошел с ней в сговор, ища для себя выгод в ущерб остальным. Я сделал все, чтобы вывести Монтрезора из заблуждения, но потерпел неудачу, зато ему удалось ввести в заблуждение других, ибо он заронил сомнение в душу де Бриссака, который был совершенная тряпка и как никто другой податлив на первые впечатления.