Казалось бы, подобного рода предложение должно было быть не только принято, но принято с восторгом, ибо, даже если бы оно было неискренним, а Сервьен и Ле Телье могли это заподозрить, исходя из собственных развращенных понятий, они все равно могли извлечь из него многообразную выгоду. Я понял, что воспользоваться предложением Месьё обоим мешает недоверие не ко мне, а друг к другу, ибо я заметил, как они обменялись взглядами, а потом каждый стал выжидать, и ждал довольно долго, чтобы первым высказался другой. Продолжение разговора и в особенности дух его, не поддающийся описанию, убедили меня вполне, что мои наблюдения верны. Я не добился от них ничего, кроме невнятицы; принцесса Пфальцская, хотя и хорошо знавшая нравы компьенского двора, была весьма удивлена этой сценой и на другое утро призналась мне, что многие мои подозрения оказались справедливы. «Хотя, — присовокупила она, — на всякий случай я намерена, с вашего на то позволения, говорить с ними так, как если бы я была уверена, что лишь недоверие к вам мешает им действовать по-человечески, ибо и в самом деле, — продолжала она, — нынче ночью они вели себя на моих глазах отнюдь не по-людски». Я дал принцессе согласие на это, с условием, чтобы она говорила только от своего имени, ибо, увидев их образ действий, я не мог решиться зайти так далеко, как полагал вначале и на что имел полномочия. Принцесса, однако, исправила положение, ибо рассказала Королеве не только о том, что произошло ночью у нее в доме, но и о том, чего не произошло по вине этих господ. Наконец она уверила Королеву, что, если предложение, изложенное мной выше, будет принято, Месьё порвет с принцем де Конде и удалится в Блуа, после чего ни при каких обстоятельствах не станет ни во что вмешиваться. В этих словах была вся соль, и они решили дело. Королева не только сознала, но и восчувствовала их. Все приспешники Кардинала тщились убедить ее, что это ловушка, твердя, что Месьё сулит это для того лишь, чтобы заманить Короля в Париж и держать его там, а самому укрепить в городе свою власть, приписав себе честь возвращения Короля, столь желанного народу, и оградив себя от возможных упреков насчет возвращения г-на кардинала Мазарини, вопрос о котором он умышленно обошел молчанием.

Я уже говорил вам, что для меня было очевидно: они рассуждают так не потому, что в самом деле не доверяют предложениям, которые силою обстоятельств уже не должны казаться им подозрительными, а потому, что каждый из них боится сделать мне навстречу шаги, которые его собрат может перетолковать Кардиналу в худую сторону; если бы поведение их в этом случае и впрямь вызвано было недоверием, какое сами они пытались внушить Королеве, они, конечно, постарались бы найти способы избегнуть пугающей их ловушки, но притом не ожесточать умы и не усугублять вражду, когда столь необходимо было ее смягчить. Ход событий, благоприятствовавший двору, оправдал образ действий, ими избранный, и [532] министры утверждали потом, будто были столь уверены в расположении Парижа, что не имели нужды в мерах осторожности. Судите об этом, однако, по тому, о чем вы сейчас услышите, но сначала благоволите обратить внимание на одно-два обстоятельства, которые будучи сами по себе незначительными, все же покажут вам, до какого состояния упомянутые присяжные шпионы довели двор.

Королева была у них в таком подчинении и так боялась их доносов, что умоляла принцессу Пфальцскую как бы ненароком сказать Ондедеи, будто в разговоре с ней она меня вышучивала, а самому Ондедеи сообщила, будто я заверил ее, что считаю г-на Кардинала человеком благородным и не притязаю на его место. Я, в свою очередь, могу вас заверить, что и не думал говорить ей ни той, ни другой глупости 548. Королева не упускала случая угодить и аббату Фуке, насмехаясь вместе с ним над тем, во что обошлось мне мое путешествие. Я и впрямь тратил деньги без счету все недолгое время моего посольства. Я держал одновременно семь накрытых столов, и обходились они мне в восемьсот экю в день. Но то, что вызвано необходимостью, не может быть смешным. Когда я перед отъездом явился к Королеве за распоряжениями, она сказала мне, что благодарит Месьё; она весьма ему обязана и надеется, что он будет и впредь делать все необходимое для возвращения Короля; она просит его об этом и не сделает ни шагу, не посоветовавшись с ним. «Полагаю, Государыня, — заметил я, — начать должно было бы уже сегодня». Но тут она положила конец разговору.

Прием, оказанный мне в Париже, вознаградил меня за насмешки аббата Фуке. Я встречен был с восторгом неописанным 549 и прибыл прямо в Люксембургский дворец, где представил Месьё отчет о моем посольстве. Он был потрясен. Он вспылил, он стал честить двор, двадцать раз он уходил к Мадам, столько же раз возвращался и вдруг объявил: «Принц де Конде хочет покинуть Париж. Граф де Фуэнсальданья сообщил ему, что имеет приказ передать в его руки все испанские войска, но отпускать Принца нельзя. Иначе эти люди явятся в Париж и всех нас передушат. Двор, без сомнения, имеет здесь пособников, нам неизвестных. Разве он стал бы так себя вести, если бы не чувствовал свою силу?»

Вот лишь короткий отрывок из речи Месьё, которая продолжалась битый час; я его не перебивал и, даже когда он обращался ко мне с вопросами, отвечал ему почти односложно. Наконец он рассердился и потребовал, чтобы я высказал свое мнение. «Я прощаю вам ваши односложные ответы, — прибавил он, — когда вопреки вашим советам действую в угоду принцу де Конде, но когда, как нынче, я следую им, я желаю, чтобы вы высказались начистоту». — «Поистине, Месьё, — ответил ему я, — мне должно всегда говорить с Вашим Королевским Высочеством начистоту, чьим бы советам Вам не угодно было следовать. Это вовсе не значит, что я отрекаюсь от своих, более того, я в них не раскаиваюсь. Оставляю в стороне результаты — они в руках фортуны, но над здравым смыслом фортуна не властна. Мой здравый смысл не столь непогрешим, как у [533] иных, ибо они хитрее меня, но на сей раз я утверждаю, что мой план, пусть даже я в нем не преуспел, был правильным, и мне не составит труда убедить в этом Ваше Королевское Высочество».

Тут Месьё прервал меня с некоторой даже поспешностью. «Я вовсе не это имел в виду, — сказал он. — Я знаю, что мы были правы, но быть правым в здешнем мире — еще не все, а быть правым вчера — тем более. Что нам делать сегодня? Нам приставят нож к горлу; вы понимаете, как и я: двор не может действовать так, как он действует, из одного лишь ослепления; он непременно либо уже примирился с принцем де Конде, либо за моей спиной прибрал к рукам Париж». При этих словах Месьё в библиотеку вошла Мадам, которой не терпелось узнать, чем закончится описанная сцена, и, правду сказать, я весьма обрадовался ее приходу, ибо, когда ей не мешало предубеждение, она рассуждала здраво, хотя и отличалась умом довольно ограниченным. В ее присутствии Месьё продолжал требовать, чтобы я высказал ему свое мнение; я просил дозволения сделать это письменно, что в разговорах с ним было всегда предпочтительнее, ибо из-за нетерпеливости своей он поминутно прерывал собеседника. Вот копия своеручной моей записки:

«Я полагаю, Ваше Королевское Высочество можете быть уверены, что несговорчивость двора проистекает не столько от сознания им собственной силы, сколько от того, что, из-за отсутствия Кардинала, а также из-за интриг многочисленных его клевретов, двор мечется из стороны в сторону; поскольку в известной части нынешнего нашего диспута мне придется опираться на этот довод, Месьё по справедливости вправе не верить мне на слово, ибо мнение мое, в свою очередь, опирается на впечатления, полученные мной в Компьене, а они могут быть ошибочными. Поэтому я прошу Ваше Королевское Высочество прежде всего хорошенько вникнуть в эту сторону дела и разузнать, справедливы или нет мои компьеньские впечатления, то есть, говоря яснее, верно ли, что двор так несговорчив, как мне показалось, и чем вызвана эта его несговорчивость — упомянутыми ли мною метаниями или недоверием и неприязнью лично к моей особе. Ваше Королевское Высочество в два дня может составить себе об этом суждение через г-на Данвиля или через тех своих приближенных, к которым Королева расположена более, нежели ко мне. Если я ошибся, ничто не помешает Вашему Королевскому Высочеству продолжать начатое дело и, следуя принятому решению, содействовать водворению мира, но воспользоваться для этой цели услугами тех, кто будет выслушан при дворе более благосклонно, нежели я. Если же мои предположения верны, предстоит решить, должен ли Месьё изменить свои планы, не думать более о примирении и, ничтоже сумняшеся, продолжать войну, рискуя всем тем, что она может за собой повлечь, или он должен пожертвовать собой ради блага государства и общественного спокойствия. Те, кому Ваше Королевское Высочество прикажет дать ему совет в этом вопросе, окажутся в большом затруднении, ибо, каков бы ни был их ответ, они прослывут либо бунтовщиками, желающими увековечить гражданскую войну, либо [534] изменниками, продающими собственную партию, либо, наконец, глупцами, трактующими о государственных делах в кабинете так, как в Сорбонне трактуют о вопросах совести; беда в том, что заслужат им эти клички или оградят их от них не дурные или благородные их поступки и не дурные или благородные намерения, а одна лишь игра судьбы или поступки самих их врагов. Однако соображение это не помешает мне теперь говорить с Вашим Королевским Высочеством с той же свободой, как если бы я был в этом деле человеком сторонним, хотя я убежден, что в нынешних обстоятельствах нельзя посоветовать ничего, что не было бы дурно, равно как нельзя сделать ничего, что было бы хорошо.