Трусость двора внушила мне только презрение, не понравилось мне другое: я не увидел на своем пути отряда гвардейцев-телохранителей, которых в эту пору принято было высылать навстречу кардиналам, когда они в первый раз являлись ко двору. Подозрительность моя сменилась бы тревогой, знай я то, что мне стало известно лишь по возвращении в Париж — почести этой меня лишили потому, что еще не решено было, как со мной поступить: одни предлагали меня арестовать, другие убить, а третьи утверждали, что слишком опасно обмануть в этом случае общее доверие. В самый день моего возвращения в Париж принц Савойский передал моему отцу через преподобного Сено из конгрегации ораторианцев, что он защищал это последнее мнение; он, мол, не станет называть имен, но на свете есть немало предателей. Принцесса Пфальцская умолчала о том, что дело зашло так далеко, но назавтра после моего прибытия призналась мне, что ей было бы спокойней видеть меня в Париже, а не в Компьене. Однако Королева оказала мне самый любезный прием, и при мне разбранила полицейского офицера, который не встретил меня, потому что, по ее уверениям, заплутался в лесу. На другой день утром Король вручил мне кардинальскую шапочку 538, а после обеда дал мне аудиенцию.

Вот что я сказал Королю: 539

«Государь! Каждый из подданных Вашего Величества может обратиться к Вам со своей нуждою, но одна лишь Церковь облечена правом напомнить Вам о Вашем долге; мы призваны напомнить Вам о нем, Государь, в силу обязательств, налагаемых на нас нашим саном, но тем более мы призваны воззвать к Вам, когда речь идет о спасении народа, ибо та самая воля, что поставила нас посредниками между Богом и людьми, начертала естественный наш удел — быть предстателями их перед королями, которые суть живой образ Божества на земле.

Итак, Государь, мы явились пред лицо Вашего Величества как провозвестники слова Божия, законные глашатаи вечных истин, мы возвещаем Вам Евангелие мира, принося Вам благодарность за уже содеянное во имя Его и смиренно моля Вас довершить начинание, споспешествующее вящей [526] славе Вашего Величества и столь необходимое для спокойствия Ваших народов, и мы требуем мира, ибо глаголем именем Того, чьи заветы должны быть святы для Вас так же, как святы они для последнего из Ваших подданных. Но, Государь, достоинство сана, которое нам надлежит блюсти и в деяниях наших, и в наших речах, ни в чем не наносит ущерба почтению, каким мы обязаны священной Вашей особе, напротив, оно еще усугубляет его, укрепляя нас в служении Вашему Величеству, ибо нам не дано возвыситься духом, числя себя первыми среди слуг Вашего Величества, если мы не признаем при этом, что звание это обязывает нас более, нежели остальных смертных, выказать Вам все возможные знаки повиновения и преданности.

Мы выказываем их в нашем слове, которое мы вправе назвать действенным, ибо ему предшествуют дела. Парижская Церковь всегда творила молитву лишь во славу Вашего трона, и оракулы ее в речах своих пеклись лишь о Вашей пользе. Церковь полагает, Государь, что самым достойным продолжением всех прежних ее деяний будет, припав сегодня к стопам Вашим, молить Вас даровать мир столице Вашего королевства, ибо Церковь убеждена, что мир этот необходим не только для утешения страждущих, но и для надежного долговременного укрепления Вашего могущества.

Наши деревни разграблены, города опустели, дома покинуты, храмы поруганы, алтари осквернены, — мы зрим все это, но лишь воздеваем очи к Небу и молим Его покарать нечестивцев и святотатцев, ибо не в силах человеческих полной мерой воздать им за их злодеяния; что до наших собственных невзгод, Государь, почтение, питаемое нами ко всему, на чем лежит печать Вашей воли, без сомнения, побудило бы нас даже среди самых жестоких наших страданий заглушить стенания и жалобы, вызванные Вашими солдатами, если бы забота о Вашем же благе, Государь, куда более, нежели о нашем собственном, не воодушевляла наши уста, и не будь у нас твердого убеждения, что, ежели залог нашего истинного покоя — в нашем повиновении, залог Вашего истинного величия — в справедливости и милосердии Ваших; великому монарху пристало быть выше многих мелочных правил, которые в иных случаях столь же бесплодны и предосудительны, сколь они необходимы в других; и да позволит мне Ваше Величество сказать ему с той прямотой, на какую дает мне право мой сан, что мелочные правила, о которых идет речь сегодня, в особенности неуместны, ибо на Вашей стороне все важнейшие преимущества и Вам воистину принадлежат сердца Ваших подданных; вот почему, Государь, сокровенный зов совести побуждает меня сорвать покров, под которым при дворе великих государей слишком часто прячут истины самые существенные и самые необходимые.

Я уверен, Государь: Вам по-разному толкуют о настроениях в Париже; мы знаем о них лучше, чем кто-либо другой, ибо мы истинные хранители тайников совести, а стало быть, и того, что кроется в глубине сердец; и мы заверяем Вас той самой святыней, что доверила нам их: в сердце Ваших [527] подданных нет места ничему, не согласному с верным Вам служением; как только Вы пожелаете, Вы станете в Париже властелином столь же неограниченным, как в Компьене, ничто не вызовет там Вашего неудовольствия, там нет никого, кто осмелился бы притязать на то, чтобы разделить с Вашим Величеством любовь Ваших подданных и власть; едва ли, Государь, найдется более веский и неоспоримый довод в пользу этой истины, нежели тот, какой мы приемлем смелость Вам напомнить: воистину сердца всех Ваших подданных принадлежат Вам, если они ждут одного лишь Вашего взгляда, чтобы признать себя побежденными. Впрочем, что я, Государь, слова мои неуместны, они, я уверен, оскорбляют слух Вашего Величества; Вы, Государь, побеждаете только врагов своих, и оружие Ваше не может искать другой жертвы, нежели та, что пращур Вашего Величества, Генрих Великий, избрал на равнинах Иври. Я недаром говорю — избрал, Государь, ибо он отличил французов от иноземцев, обратив ко всей своей армии достопамятные слова: “Щадите французов” 540. Он сделал это различие со шпагой в руке и еще более свято наблюдал его после всех своих побед.

Сей великий и мудрый государь, войдя в Париж победителем и триумфатором, дал позволение продолжать заседать и отправлять свои обязанности Парламенту 541 — тому Парламенту, который в дни величайшей смуты в государстве вопреки воле и приказаниям монарха оставался в Париже; в тот же день Король велел обнародовать во Дворце Правосудия всеобщую амнистию; можно подумать, государь этот опасался, что милосердие его не будет полным, если он не объявит ее во всеуслышание в том самом месте, где, бывало, не оказывали должного уважения и повиновения его воле. Но следует признать, что Провидение особливо позаботилось увенчать его терпимость и справедливость, ибо власть его, подвергшаяся столь жестоким ударам и почти уже поверженная, вновь укрепилась благодаря его осмотрительности и великодушию и сделалась такой прочной, какой не бывала никогда власть его предшественников.

Если бы я не боялся дать хотя бы малейший повод думать, будто я хочу оскорбить сравнением с неистовым веком, который посягал на монархию, так сказать, на самом ее троне 542, нынешние времена, когда в помыслах Ваших подданных не было ничего даже отдаленно с этим схожего, я сказал бы Вам, Государь, то, что, по моему разумению, следует повторять Вашему Величеству во всех случаях его жизни: Вы, без сомнения, пойдете по стопам великого монарха и окажете великому городу, граждане которого готовы с восторгом отдать Вам всю свою кровь до последней капли, милосердие не меньшее, нежели Великий Генрих оказал своим мятежным подданным, которые хотели отнять у него корону и покушались на его жизнь.

Я имею, Государь, право особенное, семейственное призвать Вас следовать сему примеру. Во время знаменитой встречи в Сент-Антуанском аббатстве, в предместье Парижа, король Генрих Великий сказал кардиналу де Гонди, что он решил не обращать внимания ни на какие мелочные [528] формы в деле, в котором важно одно лишь заключение мира 543. Вздумай я украсить эту речь перлами собственного красноречия, это означало бы, что я не оценил по достоинству ее величие: я довольствуюсь тем, что в точности передаю Вашему Величеству ее смысл, и передаю его с тем же чувством, с каким внял ему кардинал де Гонди.