Позвольте мне, прошу вас, прервать здесь ненадолго мой рассказ, чтобы обратить ваше внимание на то, как, прибегая к постоянной неприличной лжи, министр бесстыдно играет именем и священным словом великого монарха и как, с другой стороны, прибегая к той же лжи, самый высокий Парламент королевства, палата пэров 522, делается, с позволения сказать, игрушкой в собственных руках, непрестанно путаясь в противоречиях, которые пристали более легкомыслию школяров, нежели величию сенаторов. Я уже говорил вам не раз, что когда государство охвачено лихорадкой, близкой к буйному помешательству, люди обыкновенно себя не сознают. Я знавал в ту пору порядочных людей, которые в случае необходимости приняли бы мученический венец, утверждая правоту дела принцев. И я знавал других, бескорыстных и безупречно честных, кто с радостью отдал бы жизнь, защищая интересы двора. Честолюбие правителей использует эти страсти в своих видах. С помощью тех, кто охвачен страстями, им удается ослепить всех остальных, но потом и самих правителей поражает слепота, и слепота, куда более опасная, нежели у всех остальных.
Старый маркиз де Фонтене, дважды бывший послом в Риме, человек многоопытный, разумный и искренне преданный интересам монархии, каждый день оплакивал вместе со мной то бесчувственное равнодушие в отношении событий за границею государства, в какое из-за раздоров внутренних впали даже самые лучшие из французов. В тот год эрцгерцог вновь занял Гравлин и Дюнкерк. Кромвель, без объявления войны, с дерзостью, оскорбительной для короны, захватил, якобы в отместку за какие-то действия французов, значительную часть королевского флота 523. Мы потеряли Барселону, Каталонию и, лишившись Касале, утратили ключ к Италии 524. Мятежный Брейзах 525 готов был вновь предаться в руки австрийцев; знамена и штандарты Испании развевались на Новом мосту; желтые перевязи лотарингцев появлялись в Париже так же свободно, как светло-желтые и голубые. Люди начали привыкать к подобным зрелищам и к зловещим известиям о неисчислимых потерях. Привычка эта, могущая иметь последствия ужасные, вселила в меня страх, но не столько за мою собственную судьбу, сколько за судьбу государства. Маркиз де Фонтене, сам обеспокоенный происходящим, а также тем, что я отдал дань чувству страха, призывал меня очнуться от забытья. «Вы погрузились в него, — говорил он, — на свой собственный лад. Конечно, если вы заботитесь только о самом себе, вы избрали благую долю, но подумайте о том, в какие бедствия ввергнута столица королевства, к которой вы привязаны столькими своими званиями. Разве не пристало вам действовать более энергически? Вы не преследуете никакой корысти, намерения ваши чисты. Справедливо ли, чтобы ваше бездействие нанесло государству такой же ущерб, какой другие причиняют ему своей бестолковой суетливостью?». [517]
Господин де Сев-Шатиньонвиль, позднее вошедший в Королевский совет, мой близкий друг и человек безупречной честности, уже в течение месяца, если не долее, настоятельно убеждал меня в том же. Г-н де Ламуаньон, ныне Первый президент парижского Парламента, с младых ногтей пользовавшийся доброй славой, какую заслужили ему великие его способности в соединении со столь же великими добродетелями, каждый день вел со мной сходные разговоры. Г-н де Балансе, уступавший этим двоим в дарованиях, но как и они — начальник городской милиции в своем квартале, каждое воскресенье шептал мне на ухо: «Спасите государство! Спасите Париж! Я жду ваших приказаний». Г-н Де Рош, регент собора Богоматери, командовавший монастырской стражей, человек неумный, но благонамеренный, два-три раза в неделю неизменно сокрушался вместе со мной о том же предмете.
Но более всех этих уговоров подействовали на меня слова г-на де Ламуаньона, чей ум я ценил столь же высоко, сколь и его честность. «Предвижу, сударь, — сказал он мне однажды, расхаживая вместе со мной по моей комнате, — что, несмотря на совершенное ваше бескорыстие и самые благородные намерения, вы скоро лишитесь общей любви и заслужите общую ненависть. Вот уже некоторое время взгляды людей, вначале совершенно вам преданных, разделились; промахи врагов ваших помогли вам отчасти вернуть потерянное, но ныне вы вновь теряете его: фрондеры полагают, что вы щадите Мазарини, мазаринисты думают, что вы поддерживаете фрондеров. Знаю, что это неправда, да и не может быть правдой, но я боюсь за вас, ибо в это начинают верить люди того сорта, чье мнение со временем непременно образует общественную репутацию. Это те, кто не принадлежит ни к фрондерам, ни к мазаринистам и кто стремится лишь ко благу государства. Люди этого склада бессильны в начале смуты, они всемогущи к ее концу».
Как видите, г-н де Ламуаньон рассуждал совершенно здраво, но, поскольку он говорил так не в первый раз, да и мне самому приходили в голову подобные мысли, меня не так взволновала сама его речь, как слова, которыми он ее закончил. «Странные настали времена, сударь, — молвил он, — странные обстоятельства. Человек разумный должен поторопиться положить им конец, пусть даже ценой некоторых потерь, ибо в противном случае он рискует потерять в них свою честь, даже действуя с величайшим благоразумием. Я весьма сомневаюсь, что коннетабль де Сен-Поль 526 был столь виновен и намерения его были столь дурны, как нас хотят уверить». Последнее замечание, умное и глубокое, сильно на меня подействовало, тем более что картезианец отец Каруж, которого я накануне навестил в его келье, так отозвался о моем поведении: «Оно столь прямодушно и возвышенно, что те, кто был бы неспособен действовать так на вашем месте, подозревают в нем какой-то тайный умысел, а в неспокойные времена все, что представляется двусмысленным, порождает злобу». Я расскажу вам, какое впечатление оказали на меня описанные мной речи, но сначала коснусь, по возможности кратко, некоторых подробностей, не могущих быть опущенными. [518]
Вы уже знаете, что Король, образовав парламент в Понтуазе, отбыл в Компьень. Он не мог взять с собой герцога Буйонского, — герцог как раз в эту пору умер от лихорадки 527, — но призвал туда канцлера, который бежал из Парижа переодетым 528, предпочтя Королевский совет — Совету при Месьё, куда, говоря правду, ему не следовало бы и вступать. Канцлер Франции мог совершить подобный шаг единственно из малодушия, но и правительство кардинала Мазарини единственно из слабости могло вновь поставить во главе всех советников и всех судов королевства канцлера, способного этот шаг совершить. Один из величайших изъянов, причиненных кардиналом Мазарини монархии, в том и состоит, что он мало заботился о сохранении ее достоинства. Пренебрегая им, он добился успеха, и успех этот — второе зло, на мой взгляд, еще пагубнее первого, ибо успех маскирует и прячет от людских глаз те бедствия, какие рано или поздно неминуемо постигнут государство из-за навыка в этом небрежении.
Королеве с ее гордынею трудно было согласиться вернуть канцлера, но воля Кардинала решала все; еще прежде, когда он воспылал вдруг любовью к герцогу Буйонскому, которому вручил даже управление финансами, он ответил Королеве, остерегавшей его доверяться человеку столь умному и честолюбивому: «Не Вам, Государыня, давать мне советы». Я узнал об этих словах три дня спустя от Варенна, которому их пересказал сам герцог Буйонский.
Здесь нельзя не упомянуть о гибели герцога Немурского, убитого герцогом де Бофором на дуэли 529, состоявшейся на Конном рынке. Вы, наверное, помните, что я рассказывал вам об их ссоре во время битвы в Жержо. Она разгорелась снова, когда они заспорили о первенстве в Совете герцога Орлеанского. Герцог Немурский почти силой вынудил г-на де Бофора драться; раненный в голову пистолетным выстрелом, он умер на месте. Г-н де Виллар, вам знакомый, был его секундантом и убил Эрикура, лейтенанта гвардии г-на де Бофора. Возвращаюсь, однако, к тому, что происходило в Люксембургском дворце.
Вы понимаете сами, что смятение, царившее в Париже, не содействовало водворению спокойствия при дворе герцога Орлеанского. Смерть герцога де Валуа 530, скончавшегося на Святого Лаврентия, повергла всех в скорбь, которая в дни сомнений и растерянности неизменно порождает упадок духа. Известие, полученное Месьё как раз в эту пору от г-жи де Шуази, о том, что г-н де Шавиньи ведет с двором переговоры, подробности которых я расскажу вам ниже, сильно его смутило. Новости, поступавшие со всех сторон и весьма неблагоприятные для партии, поселили в нем тревогу большую даже, нежели та, что была обыкновенно ему свойственна, хотя он и вообще-то никогда не отличался твердостью. Персан вынужден был сдать Монрон 531 графу де Паллюо, получившему после этой победы маршальский жезл. В Гиени перевес почти все время был на стороне графа д'Аркура, а в самом Бордо образовалось столь великое множество дурацких группировок, что на него трудно было бы положиться. Мариньи не без остроумия заметил, что принцесса де Конде и г-жа де [519] Лонгвиль, принц де Конти и Марсен, Парламент, муниципальные советники и Ормисты 532, Мариньи и Саразен — каждый имел там своих сторонников. Он начал сочинять в Коммерси некое подобие «Католикона», в котором представлял увиденное им в этом краю в весьма комическом виде. Я не довольно осведомлен о подробностях, чтобы рассказать вам о них, — скажу лишь, что те из них, которые дошли до Месьё, отнюдь не успокоили его и не убедили в том, что он связал себя с лучшей из партий.
