Самому уразуметь все эти несообразности много легче, нежели их объяснить; впрочем, вникнуть в них до конца и впрямь может лишь тот, кто в ту пору присутствовал в заседаниях Парламента. Я раз двадцать замечал, что мнение, которое сию минуту принималось им как бесспорно хорошее, спустя миг могло быть осуждено как неоспоримо дурное, стоило только придать иной оборот форме, подчас совершенно незначащей, или замечанию, иной раз совершенно случайному. Все дело было в том, чтобы улучить мгновение и им воспользоваться. Месьё совершил тут промах; я, со своей стороны, постарался его загладить таким образом, чтобы не дать козыря в руки принцу де Конде, который мог бы сказать, что я щажу [388] остатки мазаринизма, и чтобы в то же время в известной мере осудить поведение Его Высочества. Вот слово в слово моя речь, которую я на другой день приказал напечатать 376 и продавать на улицах Парижа по причине, какую я изъясню вам далее.

«Я всегда был убежден, что народ не должен быть смущаем мыслью о том, что кардинал Мазарини может возвратиться, более того, надобно, чтобы такой исход почитали невозможным, ибо необходимость отставки Кардинала единодушно признана была всей Францией. Те, кто опасаются возможного его возвращения, опасаются нарушения спокойствия в государстве, ибо приезд Кардинала безусловно ввергнул бы страну в смуту и междоусобие. Если подозрения насчет предполагаемого его возвращения основательны, роковые следствия неизбежны, но даже если они напрасны, они все же вызывают законную тревогу, ибо могут послужить предлогом для всевозможных беспорядков.

Чтобы разом утишить подозрения и отнять у одних надежду, у других — предлог, на мой взгляд, следует издать постановления самые решительные. И поскольку ходят слухи о потайных переговорах с Брюлем, которые волнуют народ и будоражат умы, я полагаю уместным объявить преступниками и нарушителями общественного спокойствия тех, кто ведет какие бы то ни было переговоры с самим кардиналом Мазарини или с иными лицами касательно его возвращения.

Если бы Парламент прислушался к суждению о названных здесь особах, какое Его Королевское Высочество высказал несколько месяцев тому назад в этом собрании, все было бы нынче по-другому. Нас не раздирало бы взаимное недоверие, спокойствие государства было бы обеспечено, и мы не были бы вынуждены — как я теперь предлагаю — почтительнейше просить герцога Орлеанского ходатайствовать перед Королевой об удалении от двора последних ставленников кардинала Мазарини, которые были здесь названы.

Я знаю, что форма, в какую облечено требование этой отставки, выходит из ряда вон, и, правду говоря, если бы неприязнь принцев крови одна решала участь людей, самовластие подобного рода нанесло бы великий урон могуществу Короля и свободе его подданных; мы вправе были бы сказать, что у членов Совета и прочих лиц, полностью зависящих от двора, оказалось бы слишком много господ.

Я полагаю, однако, что нынешний случай являет собой исключение. Речь идет о деле, которое как бы естественно проистекает из дела кардинала Мазарини; речь идет об отставке, которая успокоит множество подозрений, питаемых насчет его возвращения, об отставке, которая может принести лишь пользу — ее пожелал и предложил Парламенту Его Королевское Высочество герцог Орлеанский, чистота и благородство помыслов которого в его служении Королю и благу государственному известны всей Европе; будучи дядей Короля и правителем королевства, он может высказать любое суждение, не опасаясь, что оно даст повод к злоупотреблению. [389]

Будем уповать на то, что осмотрительность Их Величеств и мудрые действия герцога Орлеанского принесут благодетельные перемены, недоверие исчезнет, подозрения рассеются и в королевской семье воцарится согласие, которое всегда было заветным упованием всех честных людей, по этой, в частности, причине столь пламенно желавших освобождения Их Высочеств, что они счастливы были содействовать ему своими усилиями.

Итак, по моему мнению, должно объявить преступниками и нарушителями общественного спокойствия всех тех, кто будет вести какие бы то ни было переговоры с кардиналом Мазарини или с иными лицами касательно его возвращения; почтительнейше просить Месьё ходатайствовать перед Королевой об удалении от двора поименованных ставленников кардинала Мазарини и поддержать представления на сей счет Парламента; выразить Его Королевскому Высочеству благодарность за его неустанные попечения о согласии в королевской семье, столь необходимом для спокойствия государства и всех христиан на земле, ибо беру на себя смелость утверждать — это единственное предварительное условие, потребное для общего мира».

Благоволите обратить внимание, что Месьё во что бы то ни стало желал, чтобы я сослался на него в моей речи, как на того, кто первым предложил убрать министров, ибо он был уверен, что предложение это будет одобрено единодушно; я подчинился ему с большой неохотой, считая, что общие соображения, какие от времени до времени он высказывал против друзей Кардинала, не могут послужить веским доводом в пользу утверждения столь определенного и односмысленного; но собравшиеся были так взволнованы, что уверения мои приняли за чистую монету; однако, как они ни были взволнованы, многие глубоко задумались над тем, о чем столь убедительно говорил в своей речи Лене и чего я коснулся в моей, а именно: над посягательством на права монарха; Месьё, заметив это, пожалел, что поторопился, и решил, что может успешно, и ничего притом не потеряв в общем мнении, отчасти пойти на попятный. Какая бездна противоборствующих чувств! Какое разноголосие! Какая сумятица! Читая об этом в истории, дивишься, в минуту самого действия этого не замечаешь! Все, что делалось и говорилось в тот день, казалось совершенно естественным и обыкновенным. Потом я размышлял над этим и, признаюсь, даже ныне не могу охватить мыслью обилие, пестроту и пылкость чувствований, оживающих в моей памяти. Поскольку к концу своих речей все ораторы приходили к одному и тому же выводу, противоречия эти были не столь заметны, и, помнится, Деланд-Пайен сказал мне по завершении прений: «Как отрадно видеть такое единодушие в столь многолюдной корпорации». Однако Месьё, обладавший большей проницательностью, ясно понял, что единодушие это не стоит ломаного гроша и признался мне: все эти лица, которые, за немногим исключением, говорили столь согласно, будто они сговорились, — эти же самые лица поддержали бы его, осуди он требования принца де Конде. Он сожалел, что не [390] сделал этого, однако совестился, и не без причины, круто переменить мнение и довольствовался тем, что приказал мне передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что надеется найти способ смягчить свои слова. В ответ Королева приказала мне явиться в полночь в молельню. Она была до крайности раздражена всем тем, что произошло утром в Парламенте; она обвинила Месьё в вероломстве и не упрекнула в том же открыто и меня для того лишь, чтобы сильнее дать мне почувствовать — в глубине души она винит меня ничуть не меньше. Мне нетрудно было перед ней оправдаться и доказать, что я не мог и не должен был говорить иначе, чем говорил, и что я и ранее не скрывал своих намерений от нее самой; я взял на себя смелость обратить ее внимание на то, что речь моя направлена была столько же против принца де Конде, сколько против г-на Кардинала 377. Я старался даже, поскольку это было в моих силах, очистить перед ней Месьё, — ведь он и в самом деле не давал ей обещания не нападать на министров; видя, что доводы мои не оказывают на нее никакого действия, и предубеждение, которому свойственно особенно рьяно ополчаться против очевидности, находит подозрительным даже то, в чем сомневаться невозможно, я решил прибегнуть к единственному способу, могущему рассеять ее подозрения: объяснить прошедшее посредством будущего; я много раз убеждался, что надежда — единственное лекарство против предвзятости. Я посулил Королеве, что Месьё пойдет на уступки во время прений, которые должны были продолжаться еще день или два; но, предвидя, что уступчивость Месьё не дойдет до той черты, какая потребна, чтобы министры остались на местах, я предпослал словам, в которых несколько преувеличил возможные плоды этой уступчивости, предложение, которое заранее сняло бы с меня вину за то, что она этих плодов не принесет. Такой дипломатии следует придерживаться с теми, кому свойственно делать выводы на основании одного лишь исхода событий, ибо люди, наделенные этим недостатком, неспособны связать следствия с их причинами. Приняв это в рассуждение, я предложил Королеве завтра же напечатать и пустить в продажу речь, которую я произнес в Парламенте; я хотел убедить ее, что уверен: исход обсуждения будет неблагоприятен для принца де Конде, — в противном случае я не стал бы усиливать подобным открытым вызовом, к которому меня ничто не принуждает, устное выступление против Принца, и так уже куда более резкое, нежели это допускает даже самый обыкновенный политический расчет. Этот ход понравился Королеве, и она без колебаний на него согласилась. Она поверила, что я предлагаю ей его без всякой задней мысли. Довольная мною, она, сама того не заметив, стала думать уже с большей снисходительностью о том, что произошло утром; она с меньшим раздражением стала обсуждать подробности того, что может произойти завтра, и когда по прошествии суток узнала, что уступчивость Месьё не принесет ей — во всяком случае нынче — той пользы, на какую она рассчитывала, не стала на меня за это гневаться. Однако на такие уловки поддается далеко не каждый: подобная игра хороша лишь с людьми [391] недальновидными и вспыльчивыми. Будь Королева способна внимать доводам рассудка или, лучше сказать, будь у нее на службе люди, которые ради истинного служения ей готовы были бы пренебречь собственным благополучием, она поняла бы, что в эту минуту ей следует уступить, как она и обещала Месьё, потому что Месьё ради нее ничего более сделать не намерен; но она еще не в силах была услышать эту истину, и тем паче из моих уст. Вот почему я скрыл ее от Королевы, как и некоторые другие истины, полагая, что должен так поступить, чтобы впоследствии послужить ей, Месьё и общему благу.