Этим мыслям я предаюсь как Джеймс Аллисон, с высоты моих новых знаний, которые столь же ничтожны, сколь велико мое невежество.

Я, Ханвульф, не тратил время на размышления. Современный скептицизм не был частью моей натуры, и я не пытался рационально объяснить то, что казалось мне странным. Я не признавал никаких богов, кроме Аймира и его дочерей, но не сомневался в существовании — только как демонов –— других божеств, коим поклонялись другие расы. Сверхъестественные создания органично вмещались в мои представления о жизни и вселенной. В существовании драконов, призраков, демонов и дьяволов я сомневался не более, чем в существовании львов, буйволов и мамонтов. Я воспринимал этого урода как демона и не утруждал себя мыслями о его происхождении. Меня не охватила паника, не сковал суеверный страх. Я был сыном Эзира, который не боялся ни человека, ни дьявола, и больше верил в сокрушительную силу своего топора, нежели в заклинания жрецов и чары колдуний.

Однако нападать на открытую всем ветрам башню я не стал. Осторожный, как и все дикари, я предпочел не покидать своего укрытия до тех пор, пока не нашел способа попасть внутрь. Сам крылатый человек не нуждался в дверях в нижней части башни, потому что он, очевидно, входил в нее с верхней галереи. Гладкая вертикальная поверхность стен вряд ли была доступна даже для самого искусного скалолаза. Правда, кое-какие идеи у меня появились, но природная осторожность заставила подождать: я должен был убедиться, что там нет еще одного демона, хотя мною и владело необъяснимое чувство, что он единственный в своем роде в долине, а может быть, и во всем мире. Припав к земле в зарослях суховатой травы, я увидел, как он поднял с парапета локти, гибко потянулся, словно огромный кот, широкими шагами прошел по круглой галерее и вошел в башню. В воздухе вдруг раздался сдавленный крик, от которого я окаменел, хотя и понял, что кричала не женщина. Наконец черный хозяин башни появился вновь, таща за собой маленького, упирающегося, жалобно плачущего человечка. Мне показалось, родом он был из того самого племени, что мы с Гудрун повстречали в горной деревушке. «Попал в рабство,— подумал я,— как и Гудрун!»

Человечек был похож на ребенка, попавшего в лапы огромного зверя. Черный расправил широкие крылья и поднялся над парапетом, неся своего пленника, как кондор воробышка. Он парил над цветочным полем, а я, скрытый деревьями, удивленно следил за его полетом.

Вот крылатый человек, повиснув в воздухе, издал странный, жутковатый свист, и получил столь же ужасающий ответ. Багровое поле под ним внезапно всколыхнулось. Огромные сине-красные цветы затрепетали, раскрыв сочные лепестки словно змеи свои мерзкие пасти. Их стебли, казалось, удлинились, жадно вытянувшись вверх. Широкие листья поднялись и мелко задрожали. Слабое, леденящее кровь змеиное шипение понеслось по всей долине. Цветы вздохнули. Крылатый черный человек, разразившись демоническим смехом, выронил своего корчащегося пленника.

С пронзительным криком несчастный полетел вниз и упал прямо в цветы. Они с тем же шуршащим сладострастным шипением склонились над ним. Их толстые гибкие стебли согнулись будто змеи, и лепестки плотно укутали его. Сотни цветов нависли над человеком, душа и давя его. Его мучительные крики стали сдавленными; шипящие, молотящие листы скрыли его полностью. Те цветы, что находились в отдалении, неистово качались и корчились, словно горя желанием оторваться от корней и присоединиться к своим собратьям. По всему полю огромные багровые головы тянулись к месту, где продолжалась ужасающая неравная битва. Крики становились все тише и тише, пока не прекратились совсем. Над долиной воцарилась жуткая тишина. Черный человек лениво прошел по галерее и исчез в башне.

Наконец цветы отступили от своей жертвы, которая лежала на земле, совершенно белая и неподвижная. Да, эта белизна была белее, чем белизна смерти; несчастный напоминал восковой портрет, пугающее изображение, из коего кровь высосана до последней капли. Зато цветы, что стояли прямо над ним, совершенно преобразились. Стебли больше не были бесцветными; они налились и стали темно-красными, как прозрачные трубки, до краев наполненные свежей кровью.

Движимый неудержимым любопытством, я вышел из-за деревьев и проскользнул к самому краю сине-красного поля. Цветы зашипели и потянулись ко мне раскрытыми лепестками. Не обращая на них внимания, я выбрал самый дальний цветок, ударом топора перерубил стебель, и он упал на землю словно обезглавленная змея.

Я склонился над ним, рассматривая его внимательно и с удивлением. Странно, но стебель не был полым, как, например, у сухого бамбука. Он весь был заполнен нитевидными жилами, некоторые из которых были сухими, а из других сочилась какая-то бесцветная жидкость. Места соединений листьев со стеблями были удивительно крепкими и гибкими, а сами листья по окаему были усеяны изогнутыми шипами, похожими на острые крюки.

Если такие шипы вонзятся в тело, то жертве, убегая, придется вырвать с корнем все растение.

Каждый лепесток был размером с мою руку и остер, как колючая груша, а на внутренней стороне покрыт бесчисленными крошечными дырочками, размером не больше ушка иголки. В центре, где должен был быть пестик, выступало нечто вроде шипа, а между четырьмя зазубренными краями пролегали очень узкие каналы.

Прекратив рассматривать эту пародию на растительность, я поднял взгляд и увидел, что крылатый человек снова появился у парапета. Казалось, он не очень удивился моему появлению. Он что-то крикнул мне на незнакомом языке и сделал насмешливый жест, а я стоял, как статуя, сжимая в руке топор. Тогда он повернулся и вошел в башню, как прежде. И как прежде, появился с пленником. Мои ярость и ненависть были почти затоплены потоком радости — оттого, что Гудрун жива.

Несмотря на ее гибкую силу, сравнимую лишь с силой пантеры, черный человек справлялся с ней так же легко, как и со смуглым человечком. Подняв маленькое, извивающееся тельце над своей головой, он показал ее мне и снова что-то сказал с насмешкой. Золотые волосы Гудрун рассыпались по белым плечам; она тщетно вырывалась из его рук, неистово крича мне. Не так-то легко заставить женщину из племени Эзира испытать раболепный ужас. Глубину дьявольской силы ее тюремщика я измерял по ее отчаянным крикам.

Но я стоял неподвижно. Если бы это спасло ее, я бы нырнул в адскую красную трясину, чтобы демонические цветы зацепили или пронзили меня и высосали всю мою кровь. Но моя смерть ей бы ничем не помогла. Моя смерть просто лишила бы ее защитника. Я был вынужден неподвижно стоять в то время, как она корчилась и шакала, а смех черного человека разрывал мне душу! Один раз он чуть не бросил ее в цветы, и мое железное самообладание почти изменило мне — я был уже готов нырнуть в этот ад. Но дальше жеста дело не пошло. В конце концов он подтащил ее обратно к двери и швырнул внутрь. Вернувшись к парапету, он положил на него локти и принялся разглядывать меня. Он словно играл со мной, как дикая кошка играет е мышью прежде, чем погубить.

Пока он наблюдал, я повернулся и уверенным шагом направился к лесу. Я, Ханвульф, не был мыслителем в современном понимании этого слова. Я жил в том веке, когда эмоции выражались скорее взмахом кремниевого топора, нежели проявлениями интеллекта. И тем не менее я не был неразумным животным, каким меня, наверное, считал черный человек. У меня был человеческий мозг, отточенный вечной борьбой за существование и превосходство над другими.

Я знал, что не смогу живым пересечь красное поле, опоясывающее башню. Не успею я сделать полдюжины шагов, как добрых два десятка шипов вопьются мне в тело, а их жадные рты будут сосать кровь из моих жил, чтобы утолить свою демоническую жажду. Даже моей тигриной силы было бы недостаточно, чтобы прорваться сквозь них.

Крылатый человек не шевелился. Оглянувшись, я увидел, что он по-прежнему стоит в той же самой позе. Когда я, Джеймс Аллисон, снова вижу сны как Ханвульф, этот образ всегда бывает отпечатан в недрах моей памяти — фантастическая фигура с локтями на парапете, подобная средневековому дьяволу, нависшему над адскими битвами.