— Не напоминайте мне о нем, — ответил Барнстейбл, с такой силой сжав плечо юноши, на которое слегка опирался, что тот даже присел от боли. — Не напоминайте о нем, Мерри! В эти минуты мне нужны все мои душевные силы, а когда я думаю об этом Диллоне, мне трудно выполнять свои обязанности. Но время еще придет. Ступайте, сэр, ветер посвежел, а мы входим в узкий фарватер.

Молодой моряк тотчас повиновался приказанию, отданному, как всегда, решительным голосом и означавшему, как Мерри хорошо понимал, что он снова должен помнить о разнице в возрасте и служебном положении, о которой Барнстейбл, разговаривая с юношей, сам часто забывал. Паруса к этому времени были поставлены, и, как только шхуна приблизилась к выходу из бухты, ветер, который все крепчал, подхватил легкое суденышко. Рулевой, который за отсутствием большинства младших офицеров действовал на баке как человек, чьи годы и опытность дают ему право если не командовать, то хотя бы советовать при таких обстоятельствах, подошел к тому месту, где стоял командир.

— Ну, мистер Коффин, — сказал Барнстейбл, который хорошо понимал стремление старого моряка во всех трудных случаях быть рядом с ним, — что вы думаете о наших делах? Эти джентльмены на холме подняли большой шум, я более не слышу даже свиста их ядер. А ведь они, наверно, видят наши паруса на фоне широкой полосы света, которая идет по горизонту со стороны моря.

— Да, сэр, они видят нас и норовят получше прицелиться. Сейчас мы идем поперек линии их огня, да еще имея ход в десять узлов. Но, как только мы повернем и окажемся на одной линии с их пушками, мы увидим, а то и почувствуем их работу. Пушку тридцатидвухфунтового калибра не так легко наводить, как охотничье ружье.

Барнстейбл сразу понял всю справедливость этого замечания, но, так как судну неизбежно нужно было занять то положение, о котором говорил рулевой, капитан тотчас отдал соответствующие распоряжения, и за столь же короткое время, какое потребовалось нам для того, чтобы об этом рассказать, шхуна сделала поворот и обратилась носом к морю.

— Либо они доконают нас сейчас, либо уж никогда! — воскликнул лейтенант по окончании маневра. — Если, миновав северный мыс, мы выйдем на ветер, то окажемся в открытом море, и через десять минут нам нипочем будет и карманная пушка королевы Анны, которая, как ты знаешь, послала ядро из Дувра в Кале.

— Да, сэр, я слышал об этой пушке, — спокойно ответил рулевой. — Это, наверно, была хорошая штучка, если пролив и раньше был такой ширины, как сейчас. Но я предвижу, капитан Барнстейбл, кое-что пострашнее дюжины самых тяжелых пушек, и всего на расстоянии в полмили. Вода уже пузырится в подветренных шпигатах, сэр!

— Ну и что из этого? Разве вода не окатывала частенько наши пушки и даже рангоут, не причиняя «Ариэлю» ни малейшего вреда?

— Да, сэр, да! Все это так, и нам нечего было бы опасаться, будь это в открытом море, — чего еще нужно человеку в жизни! Но, когда мы выйдем из этого канала, нас сильным норд-остом может прижать к берегу. Вот чего я боюсь, капитан Барнстейбл, больше, чем всех английских ядер и всего английского пороха!

— И все же, Том, об этих мячиках тоже не следует забывать. Ребята на батарее теперь знают дистанцию и могут как следует целиться. Мы идем довольно быстро, мистер Коффин, но тридцатидвухфунтовые ядра могут догнать нас даже при самом благоприятном ветре.

Том бросил беглый взгляд на батарею, где солдаты снова открыли огонь с яростью, которая свидетельствовала о том, что они видят свою цель, и ответил:

— Нет ничего хуже попыток увильнуть от ядра, ибо оно предназначено для выполнения своей работы точно так же, как каждый корабль назначается крейсировать в тех или иных широтах. Что же касается ветра и погоды, то за ними моряку нужно всегда смотреть в оба — он должен знать, ставить ему паруса или убирать их. Этот южный мыс выдается на целых девять миль в море, а па север лежат мели, среди которых не дай бог нашему судну очутиться снова!

— Мы выберемся из этой бухты, старина, — воскликнул лейтенант, — и для этого нам хватит трех миль!

— Бывало, что и более длинные пути оказывались слишком коротки, — ответил рулевой, покачивая головой. — Бурное море, противный прилив да берег под ветром могут привести к беде.

Не успел лейтенант ответить веселым смехом на это замечание, как над головой у них раздался свист ядра, и тотчас послышался треск расщепленного дерева. Верхушка грот-мачты, мгновение покачавшись на штормовом ветру, рухнула на палубу, увлекая за собой парус и вымпел с американской эмблемой, который, как говорил рулевой, красовался среди звезд небесных.

— Вот несчастье! — не удержавшись, воскликнул Барнстейбл, но тут же, собравшись с духом, отдал приказание очистить палубу от обломков и закрепить хлопавшую на ветру парусину.

Как только пришла необходимость действовать, мрачность Тома как рукой сняло, и он первым бросился исполнять приказания командира. Из-за потери всех парусов на грот-мачте «Ариэль» был настолько снесен со своего прежнего курса, что для него оказалось нелегким делом снова выйти на ветер и обогнуть мыс, который выдавался в море с подветренной стороны. Однако благодаря искусству Барнстейбла и отличным качествам судна необходимый маневр все же был выполнен, и шхуна, увлекаемая ветром, от ярости которого она уже не была защищена, как прежде, тяжело поползла вдоль берега, держась как можно дальше от бурунов. Матросы тем временем прилагали все усилия, чтобы лучше укрепить и поднять парус на остатках грот-мачты. Огонь батареи прекратился, как только «Ариэль» обогнул мыс, но Барнстейбл, который не спускал глаз с моря, заметил, что впереди, как и предсказывал рулевой, их ждет еще более грозная опасность. Когда повреждения были по возможности устранены, Том Коффин, проследив за тем, как укрепляют паруса, снова подошел к лейтенанту и возобновил разговор:

— Нам было бы лучше, если бы это ядро оторвало руку или ногу у кого-либо из наших лучших матросов, чем лишило «Ариэля» мачты. Полностью зарифленный грот-парус может оказаться большим подспорьем при попутном ветре, но он не помогает держать судно в бейдевинд.

— Что тебе еще нужно, Том Коффин? — спросил Барнстейбл. — Ты видишь, шхуна идет вперед, удаляясь от берега. Не можешь же ты требовать, чтобы судно летело прямо в зубы шторму! Или прикажешь мне сдаться и выкинуть тотчас же на берег?

— Ничего мне не нужно, капитан Барнстейбл, — ответил старый моряк, задетый неудовольствием командира. — Я уверен, что вы лучше многих можете вывести корабль в открытое море. Но, сэр, когда офицер в монастыре рассказал мне о намерении потопить «Ариэль» на якорной стоянке, признаюсь, я испытал такую тревогу, какой никогда не знавал. Я так ясно увидел шхуну погибшей, как вы сейчас видите этот остаток мачты. И, признаюсь откровенно, мужество мое дало сильный крен на подветренный борт, потому что, само собой разумеется, корабль, на котором я плаваю, я люблю, как самого себя.

— Перестань каркать, старый морской ворон! Ступай-ка да присмотри, чтобы передние паруса стояли как следует… Подожди! Подойди сюда, Том! Если тебе снова померещатся крушения, акулы и другие столь же приятные вещи, храни их в своей глупой голове и не превращай мой бак в гостиную для привидений. Ребята начинают посматривать в подветренную сторону чаще, чем мне бы хотелось. Отправляйся, дурак, и бери пример с мистера Мерри, который сидит на твоей пушке и поет, будто он в церкви своего отца!

— Ах, капитан Барнстейбл, мистер Мерри еще ребенок! Он мало знает и поэтому ничего не боится. Но я подчиняюсь вашим приказаниям, сэр, и если кто-нибудь из команды оробеет во время шторма, то, уж верно, не потому, что услышит плохие слова от старого Тома Коффина.

Однако, несмотря на обещанную покорность, рулевой замешкался и снова подошел к командиру.

— Капитан Барнстейбл, пожалуйста, велите мистеру Мерри слезть с пушки: я сам из многолетнего опыта знаю, что петь во время шторма — это значит навлечь на корабль еще более сильный ветер, ибо тот, что правит бурями, не бывает доволен, когда слышит голос человека в минуту, избранную им самим для того, чтобы дохнуть на воду.