Он всегда чувствовал себя не очень прочным узелком, зачем-то связавшим шелковую нить с холщовой. Был счастлив, если мамик за весь день не обзывала отца лохом, а тот осмеливался противостоять ее фельдфебельским замашкам. В последнее время Саньке стало до лампочки. Ну, почти. У него, в конце концов, своя жизнь, у родителей – своя. Терпели друг друга до сих пор в присутствии сына, потерпят и без него.

В списке Санькиных достоинств терпение стоит не на почетном месте. А ведь оно полезно. Благодаря терпению первобытные люди закалились и смогли эволюционировать. Смирились с всемирным оледенением, научились жечь огонь и охотиться на мамонтов. В тепле мамонтовых шкур и свете пещерных костров родился вкус к красоте вещей. Вкус сродни духу… Может, и у родителей не все потеряно. Мамик, во всяком случае, уже не ругается из-за отцовского «Парнаса».

Поэтический кабинет отец устроил себе из «тещиной комнаты» – кладовушки-пенала, в которой еще до рождения сына проявлял фотопленки. Повесил там книжные полки, приткнул письменный стол и стал писать в него стихи.

Любой труд должен приносить дивиденды. Вначале мамик одобряла вечерние занятия отца в наивном ожидании гонораров. Она не знала, что поэтов-писателей нынче развелось как нерезаных собак. Мамик ждала-ждала и чуть не рухнула, когда на вопрос о вознаграждениях отец твердо ответил:

– Я, Лиза, стихи для себя пишу.

Поскольку жизненные понятия мамика крутятся в сфере таблицы умножения, все неведомое за пределами пифагоровых столбиков тревожит ее не больше космоса.

– Значит, ты тратишь время семье в убыток? Дмитриевский, ты эгоист конченый или спятил?!

За каких-то два дня мамик продемонстрировала обширные познания в арго. У слова «спятил» оказалось множество синонимов. Потом она, очевидно, решила, что муж действительно начинает впадать в маразм (он же намного ее старше), купила ему глицин, себе – успокаивающие капли и угомонилась. Правда, только по поводу гонораров, остальные причины для негодования остались в силе.

Читая «встольные» стихи отца, Санька удивляется. Отцовская скромность ему тоже малопонятна. В местном литературном журнале лирика куда слабее. Кто-кто, а Санька в поэзии разбирается. По крайней мере, так считают ребята в классе. Он редактор школьной газеты, отвечает за рисунки, статьи и юмористические стихи в ней.

Леху Гладкова, забежавшего как-то по делу, ошеломила полная исчерканных рукописей урна у двери «Парнаса»: «Аффтар жжет нипадеццки!» Леха любит повторять классические ошибки форумов. Санька по секрету признался, что отец не владеет компьютером. Неприспособленность Дмитриевского-старшего к технике-электронике известна, кроссовер «Ниссан-джук» в семье водит мамик, но чтобы так «многа букаф» нафлудить ручным способом! Посредничество шариковой ручки между бумагой и Музой Леха счел атавизмом. Ему ничего не стоило подсофтить Санькин первый, древний, но вполне еще рабочий комп. Отец прекрасно печатает на пишущей машинке в музее, и освоил бы клавиатуру за полчаса. Санька уже предвкушал, как преподаст отцу вордовскую матчасть, как тот начнет шарить в Интернете и запостит свои нетленки на поэтический форум… Увы и ах. Компьютерный невежда категорически отказался от безвозмездных услуг по апгрейду «железа» и собственных мозгов. Отец, для которого каждое произведение искусства – чудо, не понимал, что чудеса потихоньку вымирают вместе с животными, занесенными в Красную книгу, и что в современных условиях он – реликт, вроде снежного человека. Исчезающая и неправдоподобная разновидность сапиенсов. В общем, отец повел себя неблагодарно и без интереса к эволюции. Прочтя на лице друга выражение, родственное глаголу «спятил», Санька оскорбился, и они поссорились. Неделю не разговаривали.

А однажды Санька увидел отца роющимся в мусорном баке. Отец по рассеянности выкинул нужные бумаги в помойку. Было утро, мусоросборочные машины еще не приехали, и потеря нашлась. Дома отец отмыл листы, прогладил… Орудовать утюгом ему не привыкать, лучше мамика справляется с глажкой, отточенные стрелки на брюках аж свистят на ветру. В детстве Саньке нравилось ходить с отцом на работу и смотреть, как осторожный утюжок в его руках закрепляет клеевой слой на живописи старых холстов. Санька любил застывшие движения картин в тихих залах и боготворил «музейного» отца. В музее он выглядит по-другому – значительнее, моложе, не горбится, сотрудники обращаются к нему с почтением: «Леонид Григорьевич, как вы думаете…», «Леонид Григорьевич, посмотрите, пожалуйста…» Никто не упрекает его маленькой зарплатой, она здесь у всех такая. Окружающее искусство отбрасывает на музейщиков тень достоинства и самоуважения. Они заняты одним делом и понимают друг друга с полуслова. Отец говорит, что мастерская вошла ему в плоть и кровь. Наверное, так и есть: от отцовской одежды и кожи фонит краской, клеем, какими-то химическими эмульсиями, истонченной временем пылью с едва уловимым запахом пенициллина…

Санька бродил по фондам с благоговением. Трогал овеществленное время, завернутое в специальную защитную бумагу. Отец прекрасно ориентировался в этом времени, поэтому раньше часто ездил в длительные командировки то на Алтай, то в казахский город Караганду, то в город-курорт Сочи. Но вторглось время новое, рыночное, музеи обеднели, и исследовательские вояжи сотрудников прекратились.

Отец рассказывал, что экспонаты, как люди, устают от выставок, по-своему переживают стрессы и нуждаются в сострадании. Посетители видят парадную сторону картин, а он заглядывает внутрь их нежных организмов, выявляет дефекты и ставит диагнозы. И он их лечит. «Мой папа – врач искусства!» – сообразил Санька. Он бы заорал от восторга, но в музее не орут. Только рассказывают или читают стихи. Поэзия в мастерской отца неотделима от работы.

– «…и твои зеленоватые глаза, как персидская больная бирюза», – чуть нараспев читал отец стихи Николая Гумилева.

– Почему больная?

– Бирюзовая зелень – цветовой синдром старения, сын. Небесным камнем зовут этот минерал на Востоке, но лазурный цвет ярок только в молодом его возрасте. Со временем оттенки бирюзы могут измениться. Под воздействием некоторых раздражителей она болеет и, если не подлечить ее, гибнет.

– Умирает?!

– Да, меркнет, теряет цвет. Становится темно-зеленой, коричневой… В переводе с персидского «бирюза» – «победитель», поэтому мертвые камни считались опасными. Их даже подбрасывали врагам, чтобы те потерпели поражение.

– Бронза тоже болеет? Я видел на скульптурах зеленые пятнышки, особенно где ямки.

– Это патина, естественный защитный слой. Если его соскоблить, металл начнет разрушаться. Для лучшей сохранности мы покрываем бронзу искусственной патиной.

С рассказами отца Санька постигал органику веществ. В глубинной своей сути они оказались живыми. Вещества дружили и дрались, одерживали победы и погибали!.. Дома Санька поделился с мамиком удивительным открытием жизни материального мира. Она зевнула, не дослушав, и недовольно заметила:

– Совсем тебе Дмитриевский мозги закомпостировал.

– Разве неинтересно, мамик? – расстроился Санька.

– Хватит в музей шастать, мешаешь там.

– Не мешаю, – возразил Санька. – Папины друзья говорят, что я, может быть, стану искусствоведом.

Мамик вдруг прищурилась, поджала губы щепотью и странно подобралась.

– Ты мне, Сашхен, лабуду не втирай. Меньше базару – больше навару. Отец твой мастер лапшу на уши вешать. Повезло Дмитриевскому: живет в свое удовольствие, а я за пятерых вкалываю, с утра до вечера на ногах. Даю ему возможность старьем любоваться… Но как ты думаешь, кого надо слушать? Его или меня? А?

Санька молчал. Не дождавшись ответа, мамик в досаде щелкнула сына по лбу:

– Запомни, Сашхен: меня! Меня! Я все сделаю, чтобы ты получил престижное образование и вырос не ушлепком. Не лузером! А если станешь слушать отца, тебя ждут пустой треп и бедность!

Музейное очарование сразу потускнело в Санькиных глазах. Обесцветилось… ослабло, «как персидская больная бирюза». Денежный аргумент в устах мамика звучал звонко и напористо. Так же напористо звенела полная монет копилка – фаянсовый слоник, подаренный мамиком на день рождения в придачу к компьютеру. Санька боялся бедности. Это же, значит, ни нового велика, ни парка с мороженым и аттракционами…