Мне незачем долго гадать, думает он. Жена Николаса Кэрью ваша сердечная подруга. И Гертруда Куртенэ, жена маркиза Экстерского; в прошлом году я поймал ее на участии в заговоре и напрасно не заточил в Тауэр. Возможно, даже крошка Джейн Сеймур, хотя у Джейн после Вулфхолла появился собственный интерес.

– Я знаю, что у вас есть источники, – говорит он, – но стоит ли им верить? Они действуют от вашего имени, но не в ваших интересах. И не в интересах вашей дочери.

– Вы разрешите принцессе ко мне приехать? Если вы считаете, что ей нужно присоветовать более разумное поведение, кто справится с этим лучше меня?

– Если бы решал я…

– Чем она может навредить королю?

– Поставьте себя на его место. Насколько я знаю, ваш посол Шапюи написал леди Марии, что может вывезти ее из Англии.

– Неправда! Шапюи не стал бы так делать, я ручаюсь за него жизнью.

– Король опасается, что Мария подкупит стражу и, если отпустить ее в путешествие, сбежит на корабле во владения своего двоюродного брата императора.

Он едва сдерживает улыбку при мысли, что худенькая, запуганная девочка пускается в такое дерзкое предприятие. Екатерина тоже улыбается, криво, со злостью.

– И что дальше? Генрих думает, что моя дочь прискачет назад с мужем-иноземцем и свергнет отца? Убедите его, что у принцессы нет подобных намерений. За нее я тоже ручаюсь жизнью.

– Уж слишком за многих вы ручаетесь жизнью, мадам, хотя умереть можете лишь раз.

– Я бы хотела умереть так, чтобы Генрих, когда придет его срок, мог взять с меня пример.

– Ясно. Вы много думаете о смерти короля?

– Я думаю о его будущей жизни.

– Если вы заботитесь о его душе, то почему все время чините ему препоны? От этого он лучше не становится. Вам никогда не приходило в голову, что Генрих не порвал бы с Римом, если бы вы ушли в монастырь и дали ему возможность жениться во второй раз? Законность вашего брака была поставлена под сомнение; вы могли добровольно принять постриг и сохранить всеобщее уважение. А теперь титулы, за которые вы цепляетесь, пустой звук. Генрих был добрым сыном католической церкви. Вы довели его до крайности, вы, не он, раскололи христианский мир. И я уверен, что вы это знаете не хуже меня. Что по ночам вас терзает совесть.

Молчание, покуда Екатерина перелистывает фолиант своего гнева, ища в нем точное слово.

– Кромвель, то, что вы сказали… омерзительно.

Возможно, она права, думает он. Однако я буду и дальше раскрывать ей глаза, заставлю трезво и безжалостно заглянуть в собственное сердце. Это нужно ради ее дочери. Мария – будущее. Единственный взрослый ребенок короля, единственная надежда Англии, если Господь призовет Генриха к себе и трон опустеет.

– Значит, вы не подарите мне шелковую розу. Жаль.

Долгий взгляд.

– По крайней мере в качестве врага вы на виду. Моим бы друзьям такую откровенность. Англичане – нация лицемеров.

– Неблагодарные люди, – соглашается он. – Насквозь лживые. То ли дело итальянцы. Чистые душой флорентийцы. Венецианцы, известные своей правдивостью. И ваши соплеменники испанцы. Честнейший народ. Про вашего отца Фердинанда говорили, что его погубит открытость.

– Вы смеетесь над умирающей.

– Вы очень многого хотите на правах умирающей. Одной рукой предлагаете в залог жизнь, другой – требуете привилегий за скорую смерть.

– К тем, кто, как я, стоит на краю могилы, обычно бывают добры.

– Я пытаюсь быть добрым, а вы этого не видите. Неужели вы не можете напоследок отбросить упрямство и ради дочери примириться с королем? Если вы при жизни не уладите ссору, после вашей смерти вина ляжет на Марию. А она молода, ей нужно устраивать собственную судьбу.

– Король не станет вымещать обиду на дочери. Я знаю его благородство.

Он молчит. Она по-прежнему любит мужа; в какой-то складочке иссохшего сердца живет надежда услышать знакомые шаги. И как забыть, что Генрих ее любил, если с ней его подарок? На то, чтобы изготовить шелковые розы, ушло несколько недель, значит, король заказал их задолго до того, как узнал, что ребенок – мальчик. «Мы называли его Новогодним принцем, – рассказывал Вулси. – Он прожил пятьдесят два дня, и я считал каждый». Зимняя Англия, снег сыплет густой завесой, ложится на фронтоны и черепицу, бесшумно скользит по оконному стеклу, припорашивает дороги, укутывает поля и крыши, клонит ветви тиса и дуба; птицы примерзают к веткам, рыбы замурованы подо льдом. Колыбель под алым пологом, вся в золотых королевских гербах, закутанные няньки дрожат от холода, в камине горит огонь, свежий новогодний воздух пахнет корицей и можжевельником. Гордой роженице приносят розы… как? В золоченой корзине? В длинном футляре наподобие гроба, в шкатулке с перламутровой инкрустацией? Или высыпают на одеяло из шелкового чехла, расшитого гранатами? Летят счастливые недели. Ребенок жив. Весь мир знает, что у Тюдоров есть наследник. И вдруг на пятьдесят второй день тишина за пологом: дыхание было – и нет. Женщины хватают принца, плачут от ужаса и горя, крестятся, шепчут молитвы.

– Я постараюсь сделать что могу, – говорит он. – Касательно вашей дочери. Касательно ее приезда.

Насколько опасно провезти одну восемнадцатилетнюю девушку через несколько графств?

– Думаю, король позволит леди Марии вас навестить, если вы посоветуете ей во всем почитать отцовскую волю и признать короля главой церкви.

– В вопросах совести я ничего принцессе указывать не могу. – Екатерина поднимает руку, ладонью к нему. – Я вижу, Кромвель, вы меня жалеете. Не стоит. Я давно готова к смерти и верю, что Господь вознаградит мое служение. И я вновь увижу моих деток, которые ушли на небо раньше меня.

Его сердце могло бы сжаться от боли, не будь оно в надежной броне. Она хочет мученической смерти на эшафоте, а умрет в болотном краю, одна, задохнувшись собственной рвотой. Он говорит:

– А леди Мария тоже готова умереть?

– Принцесса Мария размышляет о страстях Христовых с самого детства. Когда Господь призовет, она будет готова.

– Да есть ли в вас родительское чувство? Всякий человек оберегал бы свое дитя.

Однако он вспоминает Уолтера Кромвеля. Уолтер топтал меня башмаками, меня, своего единственного сына.

– Я показал вам пример, мадам, когда ваше упрямое противостояние королю и совету привело к ужасающим последствиям. Так что вы можете ошибаться. Я умоляю вас допустить мысль, что вы ошибаетесь и на сей раз. Ради Христа, убедите Марию слушаться короля.

– Принцессу Марию, – устало поправляет она. У нее больше нет сил спорить. Он уже думает уйти, но тут Екатерина поднимает голову: – Давно хотела спросить, на каком языке вы исповедуетесь? Или вы не ходите к исповеди?

– Богу ведомы наши сердца, мадам. Нет надобности в посредниках, в пустых словах.

И в языке тоже, думает он. Бог не нуждается в переводе.

Он вываливается за дверь и чуть не падает на руки Эдмунду Бедингфилду.

– Моя спальня готова?

– А как же ужин?

– Пришлите мне миску похлебки. Я уболтался вусмерть, мне нужна только постель.

– Не желаете грелку? – ухмыляется Бедингфилд.

Значит, телохранители уже все разболтали.

– Нет, Эдмунд, только подушку.

Грейс Бедингфилд огорчена, что он так рано уходит спать. Она надеялась услышать придворные новости; ей тоскливо здесь взаперти с молчаливыми испанками, а впереди еще вся зима. Он вынужден повторить королевские указания: не допускать никакой связи с внешним миром.

– Не беда, если дойдут письма от Шапюи. Будет ей хоть какое-то занятие – разбирать шифр. Императору она больше не важна, его заботит Мария. Но никаких посетителей, кроме тех, кто предъявит королевскую печать или мою. Хотя… – Он представляет себе следующую весну, вторжение императора. Если Екатерина будет еще жива и ее потребуется срочно увезти подальше от племянника, чтобы держать в заложницах, а Эдмунд откажется ее выдать, получится нехорошо. – Вот, видите? – Он показывает кольцо с бирюзой. – Это подарок покойного кардинала, я постоянно его ношу.