Лошадь звали Мику или Рууна, а порой и просто Старая Гнедая, так как она была гнедой масти и намного старше детей. Корову называли Му-у или Манни. Большой боров был прозван Нотсу или Ох-х! Куры были все или Тибу, или Тоди, а утки — Пийлу или Пряксу. Старая злая кошка бывала то Лизка, то Киска, но чаще всего просто Киска.
И неудивительно, что щенка Фомку дети называли вдобавок Дружком.
Домашние животные были необходимы для школьного люда. Старая Рууна тянула борону или плуг, возила телегу, порой совершала и дальние переходы. Корова Манни давала молоко, куры несли яйца, а Киска-Лизка, хоть иногда и царапала ребят, оберегала двор от мышей. Молодой Фомок-Дружок, из которого решено было вырастить умную собаку, сторожил школьное добро и охранял дом от плохих людей.
Это был их общий дом. Хотя Фомку и принесли сюда со стороны, он быстро освоился во дворе. Стал понимать, что дом есть дом. Что в доме есть разные вещи и животные, дети и взрослые. Что для дома свои — это свои, а чужие — это чужие. Все животные умели их различать. Довольно скоро этому научился и Фомка. Он видел, что животные во дворе умели ладить между собой и слушались людей. Чужих они к себе не подпускали и приманку их отвергали. К этому привык и Фомка. Своим собачьим чутьем он очень тонко угадывал, где свой, а где чужой. На чужие голоса и чужую скотину он лаял, а встречая своих, вилял хвостом и подпрыгивал, словно приветствуя. Иногда из самых добрых побуждений он пытался поздороваться даже с курами и утками. А те, глупые, в страхе бросались врассыпную от маленькой собаки.
Так рос-подрастал, свыкаясь с дворовой жизнью, маленький Фомок-Дружок. Он крутился вокруг дома всюду, где хотел, бывая и в огороде и на выгоне. Он возился с детьми на улице и в комнате, иногда забирался даже к ним на кровать. Родители обычно прогоняли его с постели, снова и снова показывали ему на крохотную будку, устроенную у самой стены, под навесом. Поначалу Фомка и знать не хотел про этот маленький домик. Он видел, как на ночь люди заходили в дом с большими окнами и дверями, и пытался прошмыгнуть вместе с ними. Но его прогоняли. Несколько ночей он провел на крыльце у порога. Скулил на ночном холоде, свернувшись в клубочек, а конуру признавать не желал. Но когда в будке появился кусок старого ковра, на котором Фомка еще совсем малышом спокойно спал в прихожей, то он тут же принял домик под навесом за свою собственность и привык к нему довольно быстро. В будке теперь стоял запах дома и можно было считать ее своим жильем. Это был его дом в родном дворе, это было его место. Смышленый щенок оценил это и не стал больше рваться по вечерам в комнату. Наевшись вечером досыта, он спокойно отправлялся в свою конуру. Она была похожа на настоящий дом. И была в нем красивая, круглая, днем и ночью открытая дверь.
Ко многому пришлось привыкать в новой жизни маленькому щенку. Во-первых, к куриному семейству и петуху Пеэтеру. Просыпались они рано, до восхода солнца, кудахтали и слонялись по двору, лишая тем самым Фомку утреннего сна. Фомка пробовал своим лаем призвать их к порядку, но петух Пеэтер начинал яростно бить крыльями по шпорам и громко возмущаться. Шум во дворе разрастался, просыпалась хозяйка и, выйдя на крыльцо, приказывала Фомке убираться в будку. Фомка подчинялся, но на все куриное семейство, и особенно на петуха Пеэтера, затаил в сердце обиду…
Жила тут и старая, уже тугая на ухо Киска-Лизка, с серыми, как у тигра, полосками. Миска для нее стояла в прихожей, и в нее, возвращаясь с дойки, хозяйка сливала молочную пенку после процеживания. Разумеется, водилась там и другая еда. Фомкина миска стояла у входа в будку. Не раз случалось, что Фомка оставался без своей порции, потому что Фомка имел обыкновение, стоя на задних лапах, лизать детям или хозяйке руки в благодарность за принесенную еду. А в это время прибегала Киска-Лизка, тыкалась мордочкой в Фомкину чашку и уволакивала кусочек послаще. Лизка имела плохую привычку воровать. Она крала Фомкину еду прямо у него на глазах. Фомка не мог этого стерпеть, а уж тем более позволить. Он кидался вслед за Лизкой, та с жутким мяуканьем бросалась наутек. Потом Лизка с кусочком в зубах взбиралась на поленницу или на забор, а то и куда-нибудь повыше. Туда Фомке было никак не добраться, и ему ничего не оставалось, как только лаять на кошку. А пока он разбирался с Лизкой, куры уже набрасывались на его еду. С ними Фомка расправлялся легко. Одним неожиданным прыжком он оказывался среди кур и разгонял их. Но часть его завтрака уже была съедена. И тогда Фомка приучился быстро уплетать все, что ему приносили. Привык есть, сердито рыча на каждого, кто осмеливался к нему в это время приблизиться. Обед есть обед, думал Фомка, и не разрешал соседям беспокоить себя.
Ну а что делала Лизка? Лизка была хитра. Она пряталась за Фомкиной будкой, выжидая удобный момент. А когда у Фомки рот оказывался набит едой, вдруг запускала лапу в его миску. Разумеется, тут же начиналась драка. Если мошенница не успевала удрать, она тут же выгибала спину, показывала острые зубы, шипела, как змея, и выпускала длинные когти. Фомка знал, что когти эти остры и что царапают они очень больно. Опять ему не оставалось ничего иного, как лаять и прыгать вокруг плутовки. На эту возню смотрели иногда дети и даже взрослые. Но никто не вмешивался в ссору между кошкой и собакой. Привыкнут, смирятся, говорили они. Фомка не имел ничего против примирения — но как свыкнуться с несправедливостью! Спор заканчивался то бегством кошки, то преследованием Фомки. Но, гоняясь за кошкой, он всегда оказывался поцарапанным. И досада не затухала в нем. Обнаружив Киску-Лизку дремлющей на заборе или на крылечке, он долго не раздумывал — хвать! — и впивался зубами ей в хвост или в спину. Приближаться к кошке спереди не следовало, она была необыкновенно скора на расправу — словно отпущенная пружина, она мигом впивала свои когти в его морду. Хвать! — и Фомка отскакивал в сторону: в беге Лизка была слаба, это он знал, так что опасаться преследования не было нужды. Тогда можно было с невинным видом, сидя поодаль, смотреть, как Лизка сердито вертит хвостом, выгибает спинку и сверкает глазами. Можно было даже посмеяться. Фомка умел, слегка обнажив передние зубы, красиво улыбаться. Настолько красиво, что Лизка заходилась от злости.
Если случалось, что Лизка устраивалась ловить мышей или выслеживать на поленнице трясогузку, Фомка не мог удержаться от шалостей. Он обнюхивал Лизкину миску, лакал молоко, которое наливала туда хозяйка. Позднее кошка, мяукая, жаловалась на пса, потому что догадывалась, чьих это рук дело. Как только Фомка, учуяв запах молока или еды, приближался к кошачьей миске и кошка это замечала, она набрасывалась на Фомку и больно царапала его. К тому же у Лизки была еще одна дурная привычка: те лакомства, которые Фомка зарывал в потайном месте, она находила, раскапывала и уносила. Наказать ее за это Фомка не мог: в драке кошка была ловчее, да и когти у нее были острые. Так что Фомке приходилось мириться и с этим. Он убедился, что самая, казалось бы, близкая из домашних животных соседка была и самой своенравной, коварной и неприветливой. Если на лошадь можно было лаять и она в ответ лишь помахивала головой, уток можно было загнать в воду и, озорничая, лаять им вслед, то с Лизкой невозможно было не вступить в драку. Кошка совсем не понимала шуток. Она постоянно оставалась серьезной, себе на уме. Игры и баловство она не уважала. Потому дети и говорили, что кошка, мол, старая и когти-де у нее острые. Что с такой поделаешь? Фомке пришлось согласиться, что лучше, держаться от нее подальше. И тот, и другая, оба они были нужны хозяевам и жили во дворе каждый своей жизнью.
Гораздо веселее было с куриным семейством. За цыплятами можно было порой погоняться, поозорничать с ними и даже потрепать их. Куры с кудахтаньем забавно разбегались, а Фомка метался меж ними, будто и вправду охотясь. Втихомолку он и устраивал охоту на них, пока домашние об этом не догадались. Тогда его сурово наказали: потрясли за загривок, постращали прутом и, указывая на кур, сказали: нельзя! Так и кур пришлось оставить в покое. И Фомка оставил. Наседкам он позволял прятаться от дождя между будкой и стеной дома, там они собирали цыплят под крылышко. Не притрагивался он и куричьей еде, не подходил даже к их корыту, по крайней мере в то время, когда куры из него клевали. Чего нельзя, того нельзя! Фомка легко это усвоил.
