С рассветом на кручах цветы запестрели,

И росы в густом разнотравье сверкнули.

А ночью река отразила в ущелье

Созвездья, горящие в горном ауле.

Ну что же, выходит, в дорогу пора мне.

И вновь отправляюсь я утром весенним

Туда, где вода, разбиваясь о камни,

Летит мимо склонов, объятых цветеньем.

Где можно столетье прожить не состарясь,

Где в сакле, что лепится над крутизною,

Земляк мой, совсем еще крепкий аварец,

Сейчас наслаждается сотой весною.

Пора мне! Уже в лепестках красноватых

Цветущие персиковые деревья.

В распахнутом небе цепочки пернатых —

На родину движутся птичьи кочевья.

И счастлива мать: «Журавли прилетают.

Должно быть, и сын мой появится скоро!»

Сестра, повстречавшая ласточек стаю,

Ликует: «Мой брат возвращается в горы».

Я еду. Пожитки уложены наспех.

Прощайте, огни дагестанской столицы!

Прощайте, равнины и ласковый Каспий, —

В источниках горных спешу освежиться.

Я еду… Петляют меж выступов острых

Капризные русла грохочущих речек.

Родными горами рожденные сестры,

Четыре Койсу выбегают навстречу.

Гора — как скакун под седлом белоснежным,

Не тает седло даже в летнее время.

Седая гора среди зелени свежей,

Как прадед, стоит, возвышаясь над всеми.

Деревья, деревья! Их жизнь вековую

Украсили вспышки трехдневных соцветий.

В аулах, что тысячи лет существуют,

Резвятся на солнце трехлетние дети.

Столбы с проводами идут по высотам.

На них восседают скворцы-новоселы.

И, словно ребят обучая полету,

Орел распластался над зданием школы.

Люблю я рассветы в горах и закаты,

И воздух высот — опьяняющий воздух.

Люблю, развалившись на бурке косматой,

В ночи пересчитывать дальние звезды.

Люблю земляка повстречать спозаранок,

Люблю его крепкое рукопожатье,

Люблю золотые улыбки горянок,

Их черные косы, их строгие платья.

Счастливый, хожу по альпийским просторам,

По нивам вершинным, где зреет пшеница.

И пушкинский томик со мною, в котором

Аварский цветок меж страничек хранится.

Вот так и бродил я три дня неустанно,

В траве и в ручьях находя свои строки.

Я пел о суровой красе Дагестана,

О смелом джигите, о горной дороге.

О старцах седых, что лезгинку плясали,

Как будто бы жить начинали сначала.

О девушке с гор, что игрой на рояле

Столичную публику очаровала.

Еще описал москвича-агронома,

Парторга, что в поле с рассветом уехал.

О свадьбе писал, где у добрых знакомых

Я славно гулял, и о прочих успехах.

В стихах изложить я стремился все то, что

Мне радует сердце весенней порою.

Послав их в редакцию утренней почтой,

Я ждал с нетерпеньем ответа, не скрою.

«Спасибо! Печатаем без сокращений», —

Гласило письмо из аварской газеты.

И вновь на дорогу глядел я с волненьем —

Кого ожидал я в сиянье рассвета?

Не девушку ждал я, не друга, не брата —

Коня, что покажется за поворотом.

На скачках призы получал он когда-то,

А ныне без всадника тихо бредет он.

Как будто старик, сединой убеленный,

Спокойно идет он, не ведая лени.

Он знает дорогу до почты районной,

Он знает дорогу обратно в селенье.

Как тот ветеран, что на пенсию вышел,

Идет не спеша он, годами испытан,

И ржет он, завидев знакомые крыши,

И цокают громче по камню копыта.

Идет он — не надо ему провожатых,

Он сам — почтальон и в пути независим.

Не требует он персональной зарплаты —

Доставщик газет, извещений и писем.

В мешках, что к седлу приторочены прочно,

Все новости мира, и весточки близких,

Журнал «Огонек», и служебная почта,

И множество всякой другой переписки.

Здесь все, что сближает земные пространства,

Здесь все, что сегодня подписчику нужно.

И наш — на пяти языках дагестанских —

Родной альманах под названием «Дружба».

Дождавшись газеты с моими стихами

(Коня повстречал я рассветною ранью),

В то утро воскресное со стариками

Сидел я, взволнованный, на годекане.

Очки не спеша надевая, газету,

Как будто окно, старики раскрывали,

И взором окидывали планету,

И видели самые дальние дали.

Безмолвствуя скромно, исполнен почтенья,

Сидел я среди собеседников мудрых

И слушал весомые их рассужденья,

О многом узнал я в то ясное утро.

Но горцу мечтается на годекане,

Чтоб люди его скакуна похвалили.

Хотелось и мне, чтоб в достойном собранье

Стихи мои тоже замечены были.

А судьи сидели в спокойствии строгом.

«Стихи ничего… — кто-то молвил, добавив: —

Ты хочешь идти по отцовской дороге?

Ну что же… Ты силы попробовать вправе…

Я помню, Гамзат понимал нас прекрасно.

Ведь так?» Говоривший склонился к соседу,

И тот закивал головою согласно,

Взглянул мне в глаза и продолжил беседу:

«Сынок, ты всегда приезжаешь весною,

О жизни счастливой поешь, о цветенье.

Скажи, ты знаком с иссушающим зноем?

Хоть раз побывал под ненастьем осенним?

Поешь… А когда же ты будешь работать?»

«Вот странный старик, — я подумал с досадой, —

Должно быть, он просто не понял чего-то…

Ведь песня — мой труд… Так чего ж ему надо?»