Когда ей Курбан-письмоносец
От дочери подал письмо,
Казалось, луч солнца сквозь осень
Проник прямо в сердце само.
И нетерпеливо хозяйка
Сказала, тепла не тая:
«Прошу, бисмаллах, прочитай-ка,
Что пишет мне дочка моя.
Открой осторожно, любезный,
Гляди, чтоб письмо не порвал…»
Очками в оправе железной
Свой нос почтальон оседлал.
И весточку, строчку за строчкой,
Три раза прочел он подряд.
«Не чаяла встретиться с дочкой», —
Сказала ему Хадижат.
Открылась печная тут дверца,
Веселый огонь запылал.
Запахло и мясом и перцем,
Готовился срочно хинкал.
Мальчишка соседский, сноровкой
Напомнив лихую стрелу,
Казенную с белой головкой
Бутылку доставил к столу.
Заметил Курбан не без толка:
«Дела подождут. Ничего».
И, как на ягненка у волка,
Глаза разгорелись его.
За первою стопкой вторая.
Спешить за столом не резон.
Поел. И, усы вытирая,
Сказал «благодарствую» он.
О материнское сердце!
Достаточно капли тепла,
Чтоб сразу могло ты согреться —
Душой Хадижат ожила.
От счастья, теперь уж понятно,
Не валится дело из рук.
В платок завернув аккуратно,
Письмо положила в сундук.
Походкой она молодою,
От счастья дыша горячо,
Пошла к роднику за водою,
Поставив кувшин на плечо.
Бежали мальчишки с урока,
Был слышен задиристый смех.
Макушку вершины далекой
Чалмой повязал уже снег.
От дома родник недалече,
Лишь улочку надо пройти.
Приветливо люди при встрече
Здоровались с нею в пути.
Как будто она уезжала
И вот возвратилась назад.
Сойдя к роднику, увидала:
С кувшином стоит Супойнат.
Изодраны старые туфли,
На теле не платье — тряпье.
От слез ее веки припухли,
Разбита губа у нее.
Она, растерявшись сначала,
Угрюмый потупила взгляд
И, горько вздохнув, прошептала:
«Умнее меня Асият.
Скажу, Хадижат, без обмана, —
Я день ото дня все сильней,
Как стала женою Османа,
Завидую дочке твоей.
Нередко бываю я битой.
Кулак его — слиток свинца.
Кричать начинаю: «Молчи ты!»
Молчу: «Что не блеешь, овца?»
Встаю — еще прячется зорька,
Ложусь — аульчане все спят».
Супа тут заплакала горько,
Склонившись к плечу Хадижат.
А та ее голову нежно
Прижала к себе, словно мать.
Была Супойнат безутешна,
Она причитала опять:
«Все ругань одна да угрозы.
На радость наложен запрет.
В подушку текут мои слезы,
И дела до них ему нет.
Я хуже последней прислуги,
Несчастнее всех аульчан…»
И тут оглянулась в испуге:
Сходил по ступеням Осман.
Усмешкой оскалившись криво,
Моментом довольный вполне,
Башку задирая спесиво,
Он крикнул со злобой жене:
«Одна, оторвавшись от дела,
Пошла за огнем, говорят,
Да выскочить замуж успела,
Пока возвращалась назад!
А та, что сюда посылалась,
Быть может, останется тут?»
«Иду! Посудачила малость,
На пять задержалась минут».
«Ворона, влетевшая в чащу,
Всю жизнь провела на суку.
С подружкой вполне подходящей
Ты здесь разгоняешь тоску.
Привет, Хадижат!
Рад поздравить:
Худая — спроси у людей —
Повсюду идет неспроста ведь
Молва о кобыле твоей.
Гордясь поведеньем нестрогим,
Кубанку надев, твоя дочь
К парням прижимается многим,
На танцах кружась что ни ночь.
И дом побелить свой ты, кстати,
Без извести сможешь теперь.
Вполне на лице ее хватит
Для этого пудры, поверь».
И бросил с усмешкою новой,
Крутя заострившийся ус:
«Легко в институтской столовой
К свинине привили ей вкус».
«Осман! — Хадижат обратилась
С нескрытым презреньем к нему. —
Растут, ты ответь мне на милость,
Усы у тебя почему?»
«Мужчина, как ус, — говорится,
Вогнать меня трудно в тоску».
«Зачем же мужчине тащиться
Вослед за женой к роднику?
Черны твои сплетни, как деготь,
А сам ты — бочонок пустой.
Не смей Асият мою трогать
Змеиной своей клеветой!
Не всякий тот муж, кого небо
Одарит усищами в срок.
Усата и кошка. Тебе бы
Папаху сменить на платок».
«Усов ты моих не касайся.
До этого я не охоч.
Ты лучше сказать постарайся:
Засватал не я ль твою дочь?!»
«Своей назовет, как находку,
Невесту не тот из парней,
Кто первым засватал красотку,
А тот, кто женился на ней».
«Вах, чучело дряхлое, ты ли
Стоишь предо мной или нет?!
Знать, джинны тебя подменили,
Что мелешь на старости лет?
Давно ли ты, ветхое тело,
Питалось страданьями лишь.
Подумай, не очень ли смело
Со мною сейчас говоришь?!»
Папаху свою на затылок
Он сдвинул, дыша, как гроза.
По руслам набухших прожилок
Кровь бросилась злобно в глаза.
Взбешен был Осман не на шутку,
Как будто хватил белены,
И не подчинялись рассудку
Слова его в брызгах слюны.
Кричал он осипшим фальцетом,
Грозил и ругался всерьез:
«Еще пожалеешь об этом!
Еще ты ослепнешь от слез!»
На драку его подмывало,
И был он поэтому рад,
Что тут же с кувшином стояла,
От страха дрожа, Супойнат.
Иного иль слово, иль случай
Рассердит в родной стороне,
И, в саклю вернувшись, как туча,
Он злобу сорвет на жене.
Так глупый мочехец отару
Дубасит, когда он сердит,
А всадник коню дает жару,
Хоть конь его птицей летит.
Бываю на них я похожим:
Коль дело идет не на лад,
Спешу обвинить тебя тоже,
Родная моя Патимат…
Вспотело Османово темя,
И, словно мочехец овцу,
Супу, что молчала все время,
Ударил Осман по лицу.
Жену, как мужчина, законно
Могу, мол, ударить со зла.
«Бандит!»
Хадижат, возмущенно
В глаза ему плюнув, ушла.
Супа убежала, заплакав;
«Терпела я. Хватит с меня!»
Осман был похож на собаку,
Схватившую мяса с огня.
Он думал со злостью: «Ну, ладно,
Плевок возвращу я назад!»
Дыша тяжело и надсадно,
Вернулась домой Хадижат.
И выпила кружку студеной
Воды родниковой до дна.
И, будто ашуг вдохновленный,
К письму приступила она.
Как чуду, в горах Дагестана
Я сам удивлялся не раз,
Что тысячи строк безымянных
Сложили горянки у нас.
Их песни живут, словно злато,
В них каждое чувство остро.
Услышав их, я виновато
Свое отстраняю перо.
К закату в стихах сочинила
Письмо своей дочери мать.
Подругу ее пригласила
И стала его диктовать.
