– Он был сильно расстроен, – согласилась она.
– Мустанг стал последней машиной, которую я угнал. – Он просто хотел, чтобы она знала. – И совершенно точно первой, которую я вернул.
– Совесть замучила? – Она подняла голову, и их глаза встретились. Выражение ее лица было трудно понять: частично осторожное, может, с капелькой любопытства, но в лунном свете ее губы казались такими мягкими, и это привело его к мысли о том, как просто, очень просто, можно было бы поцеловать ее снова.
– Немного, – признался он. – И немного повзрослел. – Было нечто большее, но он не собирался рассказывать ей о том, что занятия любовью с девочкой на Бандимере на заднем сидении стали чем-то вроде исцеления от сексуальной одержимости ею и Мустангом. После того, как он сделал соперников на соревнованиях на четверти мили за 10.7 секунды, они с той девчонкой провели полночи в машине, трудолюбиво запотевая окна. К тому времени, как все завершилось, с машиной тоже было покончено. Девочку звали Линдси, она была красавицей блондинкой с отличной фигурой. На затемненном заднем сидении Мустанга она была достаточно похожа на Реган, чтобы послужить его нуждам. И, если бы она не использовала его так же, как и он ее, он бы, возможно, чувствовал вину за то, что так никогда и не позвонил ей.
– Скотт бы сказал, что именно ты извлек выгоду из этой сделки, – сказала она, отведя взгляд.
– Скотт – дурак.
– Возможно, – признала она. – А может быть, тебе стоило оставить машину.
Ни за что на свете. Он мог сохранить машину только при условии, что она будет с ним на заднем сидении. Тогда бы он боготворил чертову штуковину.
Но это была не она. Это была не Реган МакКинни с ее умным ртом, высокомерными высказываниями и о-ну-такими-заумынми разговорами с аспирантами. Она использовала слова, которых он даже никогда не слышал, и каждое из этих слов исходило из самого прекрасного, так и говорящего: «возьми меня сейчас» – рта. Она была такой светлой: изгибы, волосы, глаза, скулы – все в ней было головокружительно прекрасно, а потом она открывала рот и слышались слова, типа: «ящеротазовые», «птицетазовые», «плацентарные млекопитающие» и «многобугорчатые». Он сидел, слушал ее лекции по кладистической системе биологической таксономии и влюблялся.
Он всегда был умен. Достаточно умен, чтобы угонять машины, не попадать в тюрьму и держаться подальше от наркотиков, которые в скором времени начали бы использовать его – но она вдохновляла его на большее.
Когда он наконец поступил в колледж, машиностроение и аэронавтика захватили его сильнее, чем палеонтология, но он понимал, что детали не важны. Дело было в образовании. Не мог тупозадый угонщик машин получить такую девушку, как Реган МакКинни.
Проблема была лишь в том, что к тому времени, как он слегка подучился, было уже слишком поздно. Ее уже получил доктор Хэнсон.
Но сейчас все изменилось. Хэнсон пропал – что оставляло его наедине с единственным объектом безнадежной любви, продлившейся почти половину жизни, вдвоем в темноте посреди дороги в никуда, окруженной лесом.
Этого было достаточно, чтобы задуматься.
У Джанетт не было заднего сидения, но в такую ночь, им оно и не понадобится, на самом деле, не понадобится – во всяком случае, для того, что было у него на уме.
«Ты долбаный псих», – сказал он сам себе, одновременно усиливая захват на джинсовой рубашке и притягивая ее ближе. Целовать ее, так сильно разозлив, было полнейшим безумием. Безумием было целовать ее, признавшись в собственном сумасшедшем желании. У него не было ни достаточных оснований, ни тактического преимущества, никаких причин для того, чтобы целовать ее, за исключением тупой боли в теле, которую можно было излечить, только прижавшись к ней ближе – намного ближе. Он хотел попасть внутрь нее, чуть-чуть, пусть даже это будет только его язык между ее губ.
Он не мог просто передать ее в руки Кида и уйти.
Он тянул за рубашку до тех пор, пока не прижал ее бедра к своим. Потом он прижал ее спиной к машине, и все мысли о преимуществах, тактических и всех остальных, улетучились из его головы. Он удерживал взгляд ее темных глаз, и жар свернулся клубком глубоко в животе. Извлек выгоду из этой сделки, мать твою. Если Хэнсон вынудил ее думать так, то он был хуже, чем просто дураком.
Она была красивой девочкой, но превратившись в женщину, стала еще привлекательней: острые черты лица стали нежными, а не мягко округленными, тело приобрело большую сексуальность. Он позволил взгляду скользить по ее лицу, запоминая каждую черточку. Она точно поняла, когда его внимание сосредоточилось на ее губах. Он почувствовал, как она обмякла, услышал легкий вдох. Что бы там ни происходило между ними, как бы зла на него она ни была, она хотела его поцелуя так же, как и он – ее.
Она тоже хотела попасть внутрь него.
Ну, она может взять его любым способом, каким пожелает, а если ее идеи иссякли, у него их достаточно для них обоих.
Притягивая ее еще ближе, прижимая к себе, он наклонил голову и коснулся ее рта, проводя губами по ее губам, ища вход языком. Тихий хрип удовольствия стал мгновенным ответом, и он углубил поцелуй, проскользнув внутрь и обретая собственную частичку рая. Боже, она была такой сладкой.
Ее руки обвили его шею, пальцы запутались в его волосах, и он раскрыл рот шире, забирая больше – и понял, что одного поцелуя будет недостаточно.
Ее рот был создан для любви, для поцелуев и занятий любовью – такой мягкий, сексуальный и соблазнительно эротичный. Она подвинулась, груди ее прижались к его груди, губы чуть скривились, создавая на мгновение сладостное посасывание, и жар мгновенно ударил его в пах. Он почувствовал, как его контроль ускользает, резко вырываясь из-под кожи.
Посасывание открыло целое море новых возможностей, которыми он был более чем счастлив воспользоваться. В его мечтах, она любила ласкать его ртом, не могла насытиться им – и это всегда было поразительно. Он тысячи раз представлял себе ее голову на своих коленях, ее светлые волосы шелком обволакивающие его бедра и живот, ее рот, прикасающийся к нему, сводящий с ума, и самого себя, возвращающего это удовольствие ей.
Но ее поцелуй… Боже, сегодня одного поцелуя было достаточно, чтобы разрушить его. Они едва ли начали, а он уже был готов перенести ее за грань. В глубине ее горла родился звук, который наверняка гарантировал привлечение мужского внимания и следующие за ним возбуждение – его тело должно было ответить ей. Она была так хороша.
Инстинкт послал его руки под ее рубашку – одно медленное прикосновение его ладоней к лифчику – и на секунду она перестала дышать. Он потер пальцами ее соски, заставляя их твердеть, чувствуя прекрасный нежный вес ее грудей в своих руках и потрясающе гладкое кружево поверх шелковистой кожи. Она простонала, не отрываясь от его губ.
Звук прокатился по нему бушующим пожаром. Господи Иисусе. Это не может быть так просто. Не видеть ее столько лет, а потом просто получить ее в объятия – но это было просто, и ничто никогда не казалось таким правильным.
Он узнал страсть, огнем бегущую по венам, но было и что-то большее. Что-то за границей бушующего желания, которое он испытывал к ней. Что-то более яростное, граничащее с отчаянием, что он пытался игнорировать и что едва ли мог осмыслить. Если это была любовь, то он не хотел ее. Он давным-давно отказался от мысли о любви к ней. Это чувство лишало способности к действию, поражало всего тебя целиком, было ужасно наивным и сводило с ума.
Ее поцелуи тоже сводили его с ума. Ее рот был горячим и влажным, сладость сменилась требовательностью. Она хотела большего, и он повиновался, посасывая ее язык, повторяя ритм движений собственных бедер. Если раньше она и сомневалась в чем-то, то теперь должна была понять наверняка, что именно он хочет от нее – все.
Реган тонула. Тонула в желании и смятении – но желание продолжало побеждать, выигрывая с каждой секундой, с каждым ударом сердца все больше и больше. Она не гордилась этим. Ей стоило быть более стойкой. Она была так зла на него за то, что он угнал машину Скотта, посмел осуждать ее брак и даже имел собственное мнение насчет того, что они со Скоттом пытались построить и в чем провалились – и, несмотря на то, что он нашел Уилсона, она была зла на него за весь тот кавардак, в который он втянул ее в Сиско.
