Совершенно задохнувшись, все трое наконец оторвались друг от друга в полном ошеломлении.

«Это всё сон, это не может быть явью», — потрясённо подумал Грир.

— Mon… Dieu, — шепнул Дидье, машинально дотронувшись пальцами до своих распухших, запёкшихся, как в лихорадке, губ. — Я что… сплю?

Глаза его блестели, словно в них стояли слёзы, одной рукой он цеплялся за плечо Грира, будто боялся упасть, а другой — сжимал руку Морана, переплетя его пальцы со своими… и это было так невыносимо и прекрасно, что Грир вздрогнул всем телом и закусил губы.

Он так давно не преклонял колен перед Всевышним, но сейчас готов был рухнуть на обшарпанный пол спальни коменданта Бартона, шепча полузабытые слова благодарственной молитвы.

Вместо этого он накрыл ладонью пальцы Дидье, вцепившиеся ему в рукав, и хрипло проговорил:

— Не здесь. Не сейчас. Ты не в себе, парень. — И, переведя глаза на Морана, ответившего ему таким же прямым взглядом, отрывисто закончил: — Мы… пойдём. Надо сменить часовых. А ты… давай, переоденься, garcon. И отдохни.

Он не ждал, что непослушные ноги сумеют вынести его из этой комнаты. Но он всё-таки вышел прочь и прошёл бок о бок с безмолвным, как статуя, Мораном через кабинет, где продолжали преспокойно похрапывать Марк и Лукас, а потом — по коридору и вверх по ступенькам узкой лестницы — на сторожевую башню.

Он всё ещё видел перед собой Дидье Бланшара, каким тот остался в спальне — ошеломлённого почти до беспамятства, полураздетого, с глазами, полными слёз и… любви.

Любви.

Грир всё-таки не встал на колени, а просто опустился на камни смотровой площадки наверху башни, когда с неё наконец убрались изумлённые часовые, опрометью помчавшиеся вниз, в залу, откуда всё ещё доносился весёлый и пьяный гомон.

Моран сел с ним рядом, касаясь тёплым плечом его плеча.

— Если только нас завтра не убьют… — вымолвил наконец Грир, открывая глаза и пристально всматриваясь в его ясное и совершенно безмятежное лицо.

— Не убьют, — тихо откликнулся Моран, снова крепко сжав его руку.

— И… если он не захочет куда-нибудь от нас улизнуть… — тяжело проронил Грир.

— Не захочет, — отозвался Моран всё с той же убеждённостью и вдруг заулыбался во весь рот, ткнув пальцем вниз. — Слышишь?

Кто-то подымался к ним по лестнице, прыгая сразу через несколько ступенек, спотыкаясь и чертыхаясь по-французски.

Дидье Бланшар, кто ж ещё.

Вот он наконец взлетел на последнюю ступеньку и остановился, балансируя на ней. Белая рубаха с подвёрнутыми рукавами, кое-как застёгнутая, плескалась под ветром на его плечах, зелёные глаза мягко светились, а на припухших губах медленно расцветала улыбка.

За его спиной подымалось из моря солнце, заливая бирюзовую гладь горячим, ослепительно ярким сиянием.

И всё это снова показалось замершему Гриру похожим на хмельной бред, на предрассветные видения, накрывающие разум невыносимо сладким и стыдным мороком.

Дидье мигом очутился возле них — одним лихим прыжком, будто нёсся в атаку. Он молча бухнулся на камни, улыбаясь всё так же лукаво и растерянно, косясь то на Грира, то на Морана из-под длинных ресниц, и Грир сжал губы, чтоб не рассмеяться от совершенно мальчишеского ликования, забурлившего в крови, словно вырвавшийся на волю весенний ручей.

— Хотел удрать небось? — несколько раз глубоко вздохнув, чтобы хоть чуть-чуть придти в себя, сурово спросил он, не касаясь Дидье и пальцем. Несмотря на то, что отчаянно хотел немедля сграбастать его и с силой провести руками по всему его литому гибкому телу. У него прямо-таки ладони заныли от этого яростного желания.

— От себя-то не убежишь, кэп, — тихо, но твёрдо отозвался Дидье, не подымая глаз, а когда поднял, Грир едва не задохнулся — столько противоречивых чувств отражалось в глубине этих глаз — словно в водовороте.

Решимость и растерянность.

Страх и страсть.

И прежнее неистребимое озорство.

Моран вдруг опустил руку на плечо Дидье и стиснул, поворачивая его к себе, как во время недавнего поцелуя. И почти сердито воскликнул:

— Ты вот только в жертву себя не приноси, как праотец Авраам своего первенца! Я-то помню, что было… тогда, на озере…

— Угу, — вымолвил Грир, так же крепко сжав другое плечо Дидье, который протестующе замотал головой. — Агнец хренов на заклание. Мы тебе не волки!

— Я знаю, — шепнул Дидье, блеснув глазами, и вдруг на мгновение прижался щекой к руке Грира, отчего тот так и вздрогнул. — Знаю, кэп.

Знает он, Господи Боже!

Не в силах удержаться, Грир неловко потянул рубаху с его плеча, торопливо запуская под неё пальцы, слепо и жадно касаясь тёплой кожи, вмиг покрывшейся испариной — то ли от испуга, то ли от возбуждения.

Дидье почувствовал, что сердце у него вот-вот разорвётся, так оно заколотилось. Он поспешно зажмурился, позабыв, как надо дышать, и так же вслепую, жадно притянул Грира к себе, ища губами губы. О да, он знал. Он мог не знать себя, но этих двоих он знал. И хотел узнать до конца — до самого что ни на есть.

До последней страшной, сладчайшей близости.

Неотвратимой, как смерть.

Прямо здесь.

Прямо сейчас.

«Вино берёт и даёт тебе… ты берёшь и даёшь вину… — прозвучал у него в ушах его же собственный голос. — Ты никуда не можешь уйти от него… ибо ты принадлежишь ему!»

— Это же навсегда… — дрогнувшим голосом выпалил Дидье, едва оторвавшись от губ Грира и откинув голову Морану на плечо. Любые слова были так бедны, так скудны и беспомощны по сравнению с обуревавшими его чувствами, что ему хотелось просто взвыть от досады. — Вы понимаете? Понимаете?! Это же навсегда. Пока… mon Dieu! — Он наконец нашёл подходящие слова. Единственно верные. — Пока смерть не разлучит нас.

Богохульством, сущим богохульством были сейчас эти слова брачной клятвы… но Дидье отчего-то твёрдо знал, что греха в них не было.

Не было греха, как не было похоти — только любовь.

— Смерть не разлучит, — сказал вдруг Моран срывающимся шёпотом — в самые губы Дидье. — С чего ты взял, что разлучит? Не-ет…

— Я вас ни в аду, ни в раю не оставлю, — эхом отозвался Грир, обхватывая за плечи обоих и неловко, блаженно ероша пятернёй и чёрные, и русые вихры. — Не знаю, что там на сей счёт есть в Священном Писании… но так и будет, не сомневайтесь, garcons!

И от глубокой убеждённости, звенящей в его словах, Дидье вдруг окончательно успокоился. Всё было таким, как должно — мир вокруг и люди рядом. Они ведь всегда были рядом с ним, эти двое, всегда, когда он нуждался в их помощи. Готовые умереть и убить ради него. Готовые его утешить и утихомирить. Вздуть, если провинится. Защитить, если ослабеет. Принять таким, каков он есть, ничего не требуя взамен.

И любить таким, каков он есть.

Любить.

— Залюбите же вы меня уже, garcons, — пробормотал Дидье, едва шевеля горящими губами, расплывающимися в неудержимой улыбке. — S'il vous plaНt, нам ведь суждено быть вместе, так что вы меня не бойтесь! Vous comprenez?

О да, они поняли, ещё как!

Дидье Бланшар расхохотался счастливо и безудержно, опрокинутый навзничь двумя парами крепких рук.

Месяц спустя Эдвард Грир, капитан пиратского фрегата «Разящий» и его канонир Моран Кавалли стояли бок о бок на эшафоте и молча смотрели вниз, на толпу, возбуждённо гудевшую в предвкушении интересного зрелища. Не каждый день на Фуэнте-Рок казнили пиратов, да ещё таких отъявленных, известных всем Карибам. Опасных смутьянов, которые, бывало, брали штурмом целые гарнизоны, а теперь, избитые и закованные в кандалы, беспомощно ждали позорной смерти.

Их так торопились побыстрее казнить, схватив в прибрежной харчевне Фуэнте-Рока, что это было даже смешно.

Всё происходило словно во сне — в том кошмарном сне, что снился Гриру несколько лет подряд.

Скрывая леденящую тоску, он с кривой презрительной усмешкой поглядел на грубо сколоченные доски наспех возведённого эшафота, на две толстые колючие петли, болтающиеся над его головой, и только потом — в синие спокойные глаза Морана. Левая бровь канонира была рассечена наискось, и кровь коркой запеклась на смуглой щеке. «Шрам останется», — машинально подумал Грир и тут же криво, тяжело усмехнулся собственной глупости.