В тех редких русских селениях, где все-таки обнаруживались идейные сторонники благочестия, обстановка быстро накалялась, после чего борец с пережитками прошлого либо умерял свой пыл, либо избитый и униженный подавался в бега. Последнее для весны 1649 г. еще не характерно потому, что Ванифатьев не сумел восторжествовать в главном вопросе — о единогласии. Почему упразднение единогласия — стержень реформы? По двум причинам. Во-первых, церковная служба — мера воспитательная, и важно, чтобы прихожанин улавливал любое слово, произнесенное священником. Во-вторых, длительность службы — мера страдательная — приучала обывателя к терпению и выдержке, качествам крайне необходимым каждому благочестивому человеку. И если табу на чародеев, плясунов, шахматы или карты не являлось болезненным для основной массы русского народа и к тому же легко преодолевалось, то ежедневное стояние в храме ради траты изо дня в день драгоценного времени на выслушивание одного и того же порождало трудный выбор. Что предпочесть — молитву в ущерб мирским делам или дела в ущерб общению с Богом?
Предки данную проблему решили просто: в будни дело — на первом месте; о душе и Боге думать нужно не мимоходом и на виду у всех, а сутками и в уединении, чему больше соответствовала монастырская келья. В итоге возникла традиция: приходская церковь кратко напутствовала мирянина на соблюдение заповедей в день грядущий; монастырь исправлял заблудшие и грешные души, ободрял отчаявшиеся. В обитель мирянин ездил специально для душевного очищения. Вот потому приходской церкви не возбранялось читать и петь тексты сразу двумя, тремя… пятью голосами, а в монастырской служба велась кем-то одним. Компромиссный вариант вполне всех устраивал, пока не забил в колокол Неронов, а разбуженый им Ванифатьсв не попытался раздвинуть для новой теории рамки практического применения. Как на единогласие отреагировала Москва, Никон видел. Но Москва — город уникальный, столичный, слишком суетливый. Мнение провинции могло и не совпасть с мнением центра. А между тем именно от провинции зависела судьба затеянных перемен.
Хотя духовенство на соборе 11 (21) февраля 1649 г. отклонило узаконение единогласия, отец Стефан не смирился с волей большинства и поспешил оспорить ее, апеллировав к авторитету Константинопольского патриарха Парфения II. Тем более что и его оппоненты считали вердикт цареградского владыки приоритетным. Однако на пересылку корреспонденции в Стамбул и обратно понадобились бы месяцы, год, а то и полтора. Никон столько ждать не собирался. Не оттого ли и попросил Паисия с Морозовым повременить с активным сопротивлением политике Ванифатьева? После чего добился от царя для Новгородской епархии привилегии на эксперимент, и 5 (15) мая 1649 г., будучи в Новгороде, осуществил давнюю мечту Неронова: выпустил в свет полноценный реформаторский манифест. В нем положения об изживании пьянства, «бесовских игрищ», сквернословия дополнял ключевой пункт: «Чтоб в церквах божиих вечерни и заутрени, и обедни пели и псалмы и каноны говорили единогласно со всяким духовным прилежанием, и к обедни благовестили во 2-м часу дни».
Что ж, провинция действительно отличалась от Москвы. В Москве единогласие вызвало бойкот храмов. На просторах от Волхова до Белого моря посещаемость в церквях и соборах, если и снизилась, то не так заметно, как в столице, ибо мало кто из священников подчинился грозному требованию. Литургию, как при отцах и дедах, продолжали служить в несколько голосов. Разве что в Новгороде единогласием не пренебрегали, и то благодаря присутствию в городе митрополита. Впрочем, восьми месяцев Никону хватило, чтобы понять, насколько иллюзорны расчеты Ванифатьева и Неронова на торжество благочестия в масштабах Святой Руси. Это видно из грамоты холмогорскому поповскому старосте Трофиму Рогуеву от 17 (27) января 1650 г., продиктованной в Москве. Грамота посвящена избранию преемников на поповские и дьяконские вакансии. А венчает ее вот такой пассаж: «Да ты ж бы… попом и дьяконом, и причетником церковным по прежнему нашему указу заказал накрепко и смирял, чтоб они по кабакам не ходили и не пили, и не бражничали, и в домех питья не держали, а в церквах божиих пели и говорили единогласно по прежнему нашему указу, и никакова б безчинства у них не было»{41}.
И каким образом поп холмогорской Троицкой церкви должен победить то, с чем не справился за истекшие полгода? Похоже, никаким. Да и само распоряжение, слабо перекликающееся с основной темой, выглядит чистой формальностью. Создается впечатление, что Никон воспользовался оказией, дабы попутно отделаться от неприятной необходимости напомнить Рогуеву о борьбе с пьянством и многогласием, изъянами, от которых избавиться едва ли возможно. Ровно через два месяца друг царя одним из первых убедится в том, насколько опасно настаивать на единогласии. 15 (25) марта 1650 г. в Новгороде вспыхнул мятеж против продажи за границу хлеба. Дворы богатых купцов подверглись разграблению. Воевода Ф.А. Хилков со страху спрятался у митрополита на софийском подворье. Власть в городе перешла к заседавшему в Земской избе комитету во главе с Иваном Жегло-вым, дворецким прежних митрополитов — Киприана и Афония. С Никоном у него отношения разладились до того, что архиерей засадил оппонента в тюрьму под предлогом обнаружения какой-то «воровской книги и ключа в тетрадях». Подлинные причины ареста неизвестны. Однако в челобитной новгородцев царю кое-какая зацепка есть. Горожане митрополита винили в том, что тот «многие… неистовства и смуту в миру чинит великую, и от тое ево смуты ставитца в миру смятение». Не «выбивание» ли из народа батогами и «ослопьем» вредных привычек, благочестивой модели поведения не соответствующих, подразумевали авторы? Тогда ясно, почему они не перечислили прямо, какие неистовства творил Никон. Разве Алексей Михайлович признает «смутой великой» борьбу с пьянством, азартными играми, ненормативной лексикой, волхвованием, скоморохами, ну и заодно с многогласием?! Нет, конечно. Вот восставшие и выразили собственное недовольство митрополитом столь обтекаемо.
Зато они не церемонились, когда 19 (29) марта 1650 г. во втором часу дня, то есть утром, ворвались «на софейской двор» освобождать Гаврилу Нестерова, которого люди Никона притащили в «софийский» застенок за подстрекательство к штурму архиерейских палат, где укрылись «изменники» — воевода с митрополитом. Возмущенная толпа узника вызволила, после чего расквиталась с государевым любимцем. «Ослопом в грудь торчма ударили и грудь розшибли и по бокам камением, держа в руках, и кулаки били». Затем пленного повели на расправу в Земскую избу к Жеглову. По дороге кто-то остроумный и придумал оригинальное наказание: раз митрополит радеет о единогласии, то пусть отработает больной и избитый всю службу, от и до, как сам учил. По окончании крестного хода к иконе «Знамения пресвятая Богородицы» в Знаменской церкви на Ильиной улице Никон, «час, стоя и седа, слушал и святую литоргию с великой нуждею и спехом служил и назад болен, в санях взвалясь, приволокся».
Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что новгородское восстание завершило процесс политической переориентации Никона, начатый беседами патриарха Паисия. И то, что после капитуляции 13 (23) апреля Новгорода митрополит хлопотал у государя о прощении мятежных горожан, не означает ли отчасти акт благодарности за невольную помощь в разрешении крайне важной политической головоломки?! Кстати, бунт новгородский, как и повлиявшие на новгородцев события в Пскове, где восстание поднялось из-за многократного роста цен на хлеб, породили авантюрные действия главы экономического блока правительства И.Д. Милославского, в сферу компетенции которого Ванифатьев не вмешивался. По обыкновению, на рискованную акцию отважились из лучших побуждений, чтобы с меньшими затратами урегулировать возникшую размолвку с двором шведским из-за массовой эмиграции в Россию жителей Ингрии и Карелии, отошедших к Швеции по Столбовскому трактату 1618 г. В Стокгольме согласились на выкуп в размере 190 000 рублей, в том числе за счет экспорта 20 000 четвертей хлеба. Стоимость четверти зерна выводили по прейскуранту псковского рынка. Легко догадаться, почему хлеб в Пскове моментально подорожал в разы. Милославский попробовал сэкономить. Вот и сэкономил, спровоцировав социальный взрыв сразу в двух городах. Но если Новгород успокоился достаточно быстро, то с Псковом, пережившим ценовой шок, провозились дольше. Полтора месяца город осаждали, отразили три дерзких вылазки псковичей, а покорили, как и советовал Никон, милосердием. 21 (31) августа 1650 г. Псков покаянным крестоцелованием заслужил прощение царя. Как ни странно, «хлебный бунт» не отрезвил рационализаторскую голову царского тестя, и очень скоро история с экономией денег очень уж нестандартными методами повторится.
