Глаз у змеи не получался.

– Как же далеко его занесло.

Я пробормотал что-то в ответ, а он оглянулся, вытянул шею.

– Да, вот как бывает… Что за напасть, как же тут воняет. Скажи-ка, у вас там, в фургончике, случайно покурить нечего? Табачок или еще чего?

– Нет. Но я могу сходить к Кальде и купить вам чего-нибудь.

Он приободрился, посмотрел на меня.

– Ты готов сходить? А чем я заплачу?

– Ну, из вашей пенсии.

Он горько усмехнулся.

– Я бы не возражал. Если бы она у меня была, сынок. Если бы была… Но я не буду унижаться перед ними. В мои-то годы я не числюсь ни в одной социальной конторе. Да пошли они все в задницу! – Он взял у меня копье, осмотрел, взвесил в руке. – Чай, говоришь? А чай у вас есть?

– Ну, да, только он чадит. И можно ли его вообще курить?… Я не знаю.

Он кивнул, потрогал большим пальцем острие, и тут меня вдруг охватил ужас. По траве наискосок – сначала были видны только уши – к нам приближалась Лили, полосатая, как тигр, кошка, настоящий монстр. Она тихо мяукала, толстый живот раскачивался при каждом движении, и я уже готов был захлопать в ладоши, чтобы отпугнуть ее, или свистнуть. Но тут и старик увидел ее.

– Э, это еще что такое? Новенькая?

– Нет, нет. Она из нашего живого уголка. Живет у нас уже примерно год. У нее скоро котята будут.

Он выдохнул носом. При этом показалась, а потом снова исчезла высохшая сопля.

– Что ты говоришь? Значит, ей тоже нельзя курить или как? – Он прислонил копье к хибаре, нагнулся вперед и вытянул руку. – Ну, иди сюда, малышка.

Лили пробежала несколько шагов, обнюхала желтые прокуренные пальцы, потерлась о них головой, а он почесал ей за ухом. Она помурлыкала, потом завалилась на бок и начала играть передними лапами.

– Ха, а я думал, вы терпеть не можете кошек!

Он помотал головой.

– Да куда там, отнюдь. Я их очень даже люблю. Вот только моя жена, она считает, что это ужасные бестии. У нее ведь астма…

– Ваша жена? Но она же умерла, разве нет?

Он провел кистью по светлому животу, погладил розовые соски и закрыл на секунду глаза.

– Ах, парень, да что ты понимаешь…

Я встал, отнес копье назад в фургон. Морская свинка попискивала, но под соломой ее не было видно. Она боялась кроликов, которые все еще носились друг за другом. В клетке тревожно заворковали вяхири, когда на них упала моя тень. А попугайчик дремал, немного приоткрыв клюв, было видно, как у него подрагивает язык. Зорро тоже спал.

Помрен поднял голову и удивленно вскинул брови, когда я протянул ему пачку Stuyvesant.

– Осталась там одна…

– Правда? Черт побери! – Его рука немного дрожала. – Тогда ее надо немедленно припрятать в надежное место, да? Вы тут все еще малолетки.

Достав сигарету, он сунул пачку в карман. Потом отломал фильтр, прикурил и, затягиваясь, откинулся назад, прислоняясь спиной к доскам. Дым лениво потянулся над травой к верхушкам деревьев. Лучи солнца пробивались сквозь ветки, в воздухе уже чувствовалось дыхание вечера, и пока Помрен делал глубокие затяжки, я почистил о скамейку свой нож. Молча мы смотрели на кошку. Она лежала перед нами в дрожащем пятне света, спокойно дышала, иногда открывала свои светлые глаза и поглядывала на нас снизу вверх. И вдруг мы как будто заглянули в тайну жизни. Под ее шерстью шевелились котята.

Ночью было душно. После того как меня разбудил какой-то шум, может, хлопнувшая в доме дверь, я больше уснуть не мог. У сестры была аллергия на комаров, их укусы приводили к нарывам, от этого у нее поднималась температура, поэтому окна держали закрытыми всю ночь. Я немного отодвинул занавеску. Луна была почти полной, и в ее свете было видно, что Софи вспотела. Прилипшие к вискам светлые волосики казались темными, а из носа текли сопельки. Но спала она спокойно, обняв своего желтого плюшевого мишку. У него был только один глаз, да и тот висел на ниточке.

Я сел на край кровати. Стакан на ночном столике был пуст, и я соображал, не попить ли мне водички из лейки, стоявшей за кактусами. Половицы скрипели, я боялся разбудить Софи. Тогда я пополз по кровати. От изножья до двери всего лишь один шаг.

В крохотном коридорчике висели штаны отца. За край правого кармана зацеплены велосипедные зажимы для брюк. В большой комнате половицы тоже поскрипывали, но здесь лежали ковровые дорожки, и скрип был не таким громким. Густая листва деревьев за окном не пропускала сквозь занавеску свет уличных фонарей, и в дальнем углу было так темно, что почти ничего, кроме безжизненно холодного экрана телевизора, я не видел, поблескивали только буквы, Loewe-Opta. На спинке дивана лежали сигареты и зажигалка, и, когда я уже было собрался пойти на кухню, я заметил, что входная дверь стоит открытой на целых два пальца. Я осторожно прикрыл ее.

В сушилке полно вымытой посуды. Стаканы и мисочки для салата поблескивали в лунном свете, и я, остановившись перед буфетом, смотрел в сад, где доски забора отбрасывали серые тени, и потом еще дальше, до Ферневальдштрассе. Улица была пустынна. Под фонарями в сторону рудничной вышки пробежала лиса.

Я открыл холодильник и присел на корточки. На двери бутылка молока с серебряной крышкой, на полке три вареные картошки и флакончик с лаком для ногтей. Еще кубик «рамы» и несколько кружков сырокопченой колбасы в пергаментной бумаге. Один я скатал трубочкой и сунул в рот, проглотив вместе с кожурой. Ни газированной минеральной воды, ни малинового сиропа, и я уже почти закрыл дверцу, как вдруг заметил в нижнем отделении, за пакетом с хлебом, отцовскую флягу с крепкой заваркой чая. У нее была такая крышка, на пружинке с резиновым ободком, как раньше на бутылках с пивом, а на вмятом алюминиевом боку блестели капельки конденсата.

Я достал ее и прислонил ко лбу, потом к затылку и ладоням. Чай был ледяным, и после двух глотков у меня заломило голову. Но он был необыкновенно вкусным, этот черный чай с сахаром и лимоном. Я сел перед открытым холодильником на пол и продолжал попивать его маленькими глотками. На тренировочные штаны и майку с фляжки капали скопившиеся капельки воды, и, когда я тихонько рыгнул, дыхание на руку было таким же холодным, как и сам чай.

А я все пил и пил, с каждым глотком говоря себе, что этот – последний. Потом делал еще один, потом еще чуть-чуть, постанывая от удовольствия, и в конце концов фляжка опустела. Если потрясти около уха, там еще что-то булькало. Я встал, насыпал в нее две ложки сахара, залил доверху водой из-под крана и положил на место.

Через закрытую балконную дверь я посмотрел в сад. Кусты и деревья были бледнее своих теней, некоторые из них напоминали силуэты зверей. А другие казались лицами с черными глазницами и лохматыми бровями. За грядками с фасолью стоял новенький ДКВ, мотоцикл Шиманека. Вокруг ни души. Только на Ферневальдштрассе опять показалась лиса, совсем еще молоденькая. Она встала на задние лапы и принялась ловить комаров и ночных мотыльков, кружившихся в свете фонаря. Иногда она даже подпрыгивала.

Я пошел назад в коридор, услышал в комнате родителей какой-то шорох и затаил дыхание. Посмотрел на щель под дверью. Свет не зажегся. Он горел только в ванной. Может, сестра не погасила? До выключателя возле зеркала она не доставала, и, как правило, сделав на ночь по-маленькому, ленилась еще раз залезать на табуретку, с которой чистила зубы. Я покашлял. Дверь не была заперта, и когда я переступил порог, ручка выскользнула из моей вспотевшей руки.

– Тихо!

Да я вообще не произнес ни слова. Я только таращился. На ней была голубая футболка, и она стояла перед толчком, раздвинув ноги, насколько позволяли тонкие, спущенные до колен трусики. Кожа цвета загара с нежным мерцающим блеском. Почти что каждый день она ездила в Альсбахталь, на единственный бесплатный пляж поблизости. Там, где обычно надет купальник, тело Маруши было белым, и ее небольшой, но густой волосяной покров блестел, как шерстка крота. Она смотрела на меня, не двигаясь, словно ожидала, что я отступлю. При этом она что-то зажимала промеж мускулистых ног, то ли полотенце, то ли вату. Я быстро закрыл дверь.