Вот и жена я Ванина…

Как собирался честной народ на царский пир, женитьбу царевичей праздновать! Столы, снедью заваленные, аж всю площадь заполонили. Вино да пиво рекою текло! Пряников да бубликов маковых видимо-невидимо! А в царском тереме свой стол, не для люда простого – для гостей царских!

Родственники царские, новые, в тереме разместились. Вино-пиво пьют, лебедями жареными закусывают. Во главе стола Царь-батюшка восседает, рядом с собою сынков с женами рассадил, на Василису любуется, очей отвести не может. Да и не он один – все гости да новая родня на жену Ивана-царевича глядят – не нарадуются. Вот только царевен заморских да новоиспеченных невесток царских что-то пучит… от злости, видимо!

Ох, хороша Василиса! Кудри белые по спине так и вьются, до земли спускаются. Глаза синие, смешливые, словно звезды на лике самой Лады. Улыбка как белые перлы меж устами красными. Сам Иван на жену глядит, будто на чудо. Ручки белые ей целует, кусок повкуснее на тарелку кладет.

Родители Василисы сразу после венчания уехали, а вот братья-близняшки остались и теперь тихо посмеивались, смущая красных девиц до ярко-бордового цвета. Время от времени от них доносились обрывки фраз: «чего Василиса отмочит…» или «Ваню сейчас спасать, или потом просто закопаем, что останется…?», ставящие в тупик многомудрых бояр. Впрочем, к середине пира девицы перестали особо смущаться и успешно попытались соблазнить красных молодцев, отвлекая их от обсуждений сестры и нового родственника.

Сижу я довольная, но умаялась – мочи нет.

Ванятка рядом улыбкой белозубой сияет, смотрит гордо, волосы мои украдкой гладит. Братья его зыркают злобно, на меня облизываются, а на жен своих поглядывают с опаской. Ух, ироды… Царевны новоиспеченные тоже глаз с меня не сводят, все деяния мои повторяют, даже захотелось мне проучить кривляк, чтоб неповадно было. Царь-батюшка рядом околачивается, бояре тоже, от послов заморских вообще спасу нет. Хорошо, что кощеичи на красных девок отвлеклись, а то б замучили, скалозубы.

– Вань, налей мне в кубок воды колодезной.

Не прекословит муж мой любимый, делает, как прошу. Ох, и понравится мне замужем, чувствую.

Отпила я немного, остаток в рукав вылила. Да не просто так, а с заклинанием, что учила меня русалка-красавица. Сложный он, язык народа подводного, да красивый как песня. В другой рукав перья да косточки лебединые ссыпала, гостями по всему столу раскиданные. И волошбы добавила воздушной, как учили меня птицы перелетные да крылатая Алконост[16]. Свояченицы мои новоиспеченные переглянулись да и повторили, что я делала… Ну и сами виноваты.

Иван смотрит на деяния мои странные, а в очах улыбка. Что делаю – знать не знает, но верит. Как не любить царевича?

Заиграли гусли-самогуды, запела дудочка-краса, вышла я, раскрасавица, на середину горницы – ручками всплеснула, ножкой топнула и пальчиком тонким мужа маню-призываю. Ванятка очами сверкнул да пошел ко мне. Плавно пошел, по-кошачьи, словно дядька мой, Велес, оборотнем прозванный. Повернулся на носках и глянул мне в глаза – тут-то я и пропала окончательно в этих колдовских омутах…

Ох, и краса Василиса – глаз не нарадуется. Долгий волос снежный, глаза серебряные в пол лица, стан как у березки гибкой, груди как яблочки наливные. А уж движется, как пава! Иван-царевич с ней рядом словно зверь заморский, тигром называемый. Горят очи у обоих, нежность так и плещется, даже трудно рядом устоять. А уж как стали танцевать молодые, так гости и ахнули.

Мягкие движения у царевича, плавные. Не танцует он – живет. Мелькает коса огненная и зелень глаз, пальцы тонкие гладят воздух возле молодой супруги… а она и довольна. Вьется вокруг как цвет-огонек, улыбкой сладкой так и манит. Даже гости очарованы дочкой кощеевой, куда уж Ивану от нее глаз отвесть…

Всплеснула жена молодая рукой белой – брызнуло озеро на пол, растеклось гладью. Камыши зашумели, заплескались рыбешки серебристые. Взмахнула другой – полетели белые лебеди, запели песню нежную, закружились рядом. Одна лебедушка даже к трону подлетела… и царя ущипнула за место причинное, охальница. Не портить ему, горемычному, девок молодых недельку-другую…

Родичи новые на пиру бражничают, девок красных соблазняют… Смотрит Иван на жену молодую – не нарадуется. Хороша Василиса, как солнышко весеннее. Улыбка у ней – цвета краше. И умница, и красавица… ан как снова лягухой зеленой обернется? Неужто и впрямь, Кощей суженую заколдовал?

Как отвернулась Василиса – Иван за порог в свою горницу, будто тянет его что туда. Огляделся, наставления волхвовы вспоминая, да и приметил – вот она, кожа лягушачья. Схватил её, постылую, да и в огонь!

Повалил дым густой с очага, заволокло все вокруг, засмердело. Челядь всполошилась, набежала – что горит, чего тушить? Гости царевы панику развели – вдруг добро горит, пропадает? А жена молодая, как чуяла, на пороге горницы тотчас объявилась…

Сижу я на пиру великом, костерю кощеичей, а глазами Ванятку выискиваю. Куда подевался мой ненаглядный? Ростом он высок, в плечах широк, волосы рыжие – заметный. Ан не видеть ладо моего… Уж не случилось бы чего с моим венчанным… Царь рядом прибаутки бает, ладошку к месту причинному, лебедем защипленному, прикладывает. Царевичи наспех жененные с мордами кислыми сидят, на женушек поглядывают. А вот послы заграничные всполошились чего-то… Гарью потянуло – шкурой паленой. Да противно как…

Забилось сердечко мое, заколотилось в груди, как голубка в силки пойманная. Ох, почуяло беду неминучую…

Стрелой метнулась я в горницу Ваняткину, да не поспела к сроку. Догорала в очаге шкурка лягушачья, верными прислужниками из леса захваченная да назад принесенная. И Ванятка рядом улыбчивый… Радуйся, говорит, Василисушка, не ходить тебе боле в рабстве постылом. Ой, дурень мой, дурень… И ведь как лучше хотел…

Почуяла я, как тело мое белое ветер по крупицам уносит, к дому отцовскому ворочает. Только и успела, что крикнуть: ищи меня в Царстве Кощеевом… А дома уж слезами горькими залилась. И не надо мне слов маменькиных, что найдет, коли любит, и о том, что дороже доставшееся пуще ока ценят…

Наставляли Ивана Царевича ночью глубокой близнецы-кощеичи. Баяли про лес непроходимый, про людей-оборотней, про смерть в яйце… Коня дали справного, меч на крепость проверили да и благословили в путь-дорогу замест отца – царь-батюшка уже почивать изволили.

– Ну что, брат, думаешь, доедет? – подмигнул один, глядя вслед удаляющемуся Ивану.

– Он на нее как кот на крынку сливок глядел, – ухмыльнулся другой, – доедет вестимо.

– Спорим?

***

Как оборвался звук последний, да затих боян, началось в народе брожение великое.

– Доедет! – кричали одни.

– Не доедет, в пути пропадет! – отвечали другие.

Слово за слово, да закипела кровушка молодецкая, заплясали кулаки по плечикам да кой-где и по зубам… Гусляр поглядел лукаво, Марью за стан тонкий подхватил, да и на двор украткой вынес.

– И зачем ты, девица красная, ягод сонных мне в пиво надавила? – сверкнул он улыбкой белозубой, ставя ту перед собой.

Зарделась внучка ведьмина, да разве вечером разглядишь? Понравился ей парень приезжий да сказки его.

– Хотела, чтобы остался гость подольше, еще немного побаял, – несмело начала она.

– А коли позову с собою, пойдешь? – внезапно посерьезнев, молвил сказочник.

– Я даже как звать тебя – не знаю, – растерялась Марья.

Вдохнув вечерний воздух, парень пригладил волосы ладонью.

– Кот-Баюн я, Бабы Яги прислужник. Зелья оборотного напился, да вышел к честному люду былины рассказать, чтобы не только злыми сказками земля полнилась.

– А почему в село наше, а не соседнее?

– Есть тут девица одна ладная, умом да красой не обиженная, – снова улыбнулся он.