Затем я подала ему стихотворение, которое написала после того, как вернулась домой в тот вечер. Он прочел его дважды, затем неторопливо разорвал листок на кусочки.

— Но... почему? — воскликнула я, довольно раздраженно. — Ничего плохого в этом стихотворении нет, мистер Карпентер!

— В самих словах нет, — сказал он. — Каждую его строчку, как таковую, можно было бы продекламировать в воскресной школе. Но его дух... в каком настроении ты была, когда писала это, скажи на милость?

— В настроении «золотого века», — ответила я.

— Нет... веков, которые были задолго до него. Суть этого стихотворения — чистое язычество, девочка, хотя, думаю, ты этого не сознаешь. Конечно, с точки зрения литературы оно стоит тысячи твоих милых стишков. Но все равно, это опасный путь. Лучше оставайся в своем собственном веке. Ты часть его и можешь быть его властительницей, не давая ему завладеть тобой. Эмили, есть капля черной магии в этом стихотворении. И ее достаточно, чтобы заставить меня поверить, что поэтов действительно вдохновляют... какие-то потусторонние силы. Неужели ты не чувствовала себя одержимой, когда писала это?

— Д-да, — сказала я, припоминая. Я была, пожалуй, рада, что мистер Карпентер разорвал стихотворение. Сама я никогда не решилась бы на это. Я уничтожила великое множество моих стихотворений, которые, когда я перечитывала их, казались мне чепухой, но это никогда не казалось чепухой и всегда возвращало меня к странному, жуткому очарованию той прогулки. Но мистер Карпентер прав — я это чувствую.

Он так же отругал меня, когда я случайно упомянула, что читала стихи миссис Хеманс[98]. У тети Лоры есть заветный томик в полинявшем, голубом с золотом переплете, с дарственной надписью от поклонника. В дни юности тети Лоры было очень модно дарить любимой на день рождения томик стихов. Те слова, которые мистер Карпентер сказал о миссис Хеманс, не годятся для того, чтобы юная леди записывала их в своей дневник. Я полагаю, что по существу он прав... однако мне понравились некоторые из ее стихотворений. То тут, то там попадаются восхитительная строчка или целое четверостишие, которые потом преследуют меня несколько дней. «Шли Аларика грозные полчища»[99] — одна из таких строк... хотя я не могу точно сказать, почему она мне нравится. Человек никогда не может привести причины своего восхищения тем, что его восхищает... А еще вот это четверостишие: 

В той часовне Клотильда молилась,

Всю ночь не смежая очи,

Под звуки прибоя и ночи

На Прованса морском берегу.

 Это не назовешь великой поэзией... но все равно... есть в ней капля магии... думаю, она заключена в последней строке. Читая ее, я всегда ощущаю себя Клотильдой, молящейся за погибших «на Прованса морском берегу», где надо мной колышутся знамена участников забытых войн.

Мистер Карпентер посмеялся над моей «любовью к сентиментальным излияниям» и велел мне почитать книги про Элси![100] Но, уходя, я впервые в жизни услышала из его уст комплимент.

— Мне нравится это твое голубое платье. И ты знаешь, как его надо носить. Это хорошо. Не выношу плохо одетых женщин. Их вид причиняет мне страдание... и, должно быть, причиняет страдание Всемогущему. Терпеть не могу нерях и уверен, что Он тоже не может. В конце концов, если ты умеешь одеваться, не имеет никакого значения то, что тебе нравится миссис Хеманс.

По пути домой я встретила Старого Келли. Он остановился, вручил мне кулечек леденцов и послал «привет» ему.

********

15 августа, 19~

Чудесно цветут в этом году водосборы! Они заполонили весь старый сад — все вокруг белое, лиловое, сказочно-голубое и волшебно-розовое. Они полудикие и потому обладают очарованием, какого не имеет никакой по-настоящему одомашненный садовый цветок. И какое название! Колумбины![101] Сама поэзия! Самые распространенные названия цветов гораздо приятнее этих отвратительных латинских, которыми заполняют свои каталоги флористы. «Душевное спокойствие»[102], «свадебный букет»[103], «перо принца»[104], «пасть дракона»[105], «кисть художницы Флоры»[106], «пыльный мельник»[107], «пуговицы холостяка»[108], «дыхание младенца»[109], «любовь в тумане»[110] — о, я люблю их все!

********

1 сентября, 19~

Сегодня произошли два события. Во-первых, тете Элизабет пришло письмо от тети Нэнси. Со времени моего визита в Прист-Понд четыре года назад тетя Нэнси, похоже, не замечала моего существования. Но она все еще жива и в свои девяносто четыре года, по словам всех, кто ее видел, вполне бодра. Она с сарказмом отозвалась и обо мне, и о тете Элизабет, но закончила тем, что готова нести расходы на мою учебу в следующем году, включая и оплату моего проживания у тети Рут.

Я очень рада. Несмотря на сарказм тети Нэнси, я совсем не против чувствовать себя у нее в долгу. Уж она-то никогда не пилила меня и не относилась ко мне покровительственно... и не делала для меня ничего из чувства «долга». «Чувство долга тут не при чем, — написала она в своем письме. — Я делаю это только потому, что хочу позлить кое-кого из Пристов, и потому, что Уоллес слишком важничает, вечно напоминая, как благородно он поступает, «помогая дать образование Эмили». Полагаю, что ты, отправив девочку учиться, тоже считаешь себя очень «добродетельной». Скажи Эмили, чтобы вернулась в Шрузбури в этом году и училась как можно усерднее... но потом пусть скрывает, что много знает, и только выставляет напоказ свои щиколотки». Тетя Элизабет пришла в ужас от всего этого и не показала мне письмо. Но о его содержании рассказал мне кузен Джимми.

А во-вторых, тетя Элизабет сказала мне, что, поскольку за мою учебу будет теперь платить тетя Нэнси, она, тетя Элизабет, впредь считает себя не вправе требовать от меня исполнения обещания не писать художественные произведения. Я — так она сказала мне — вольна поступать как хочу в этом отношении.

— Хотя, — мрачно добавила она, — я никогда не стану относиться одобрительно к твоему сочинительству. — Во всяком случае, очень надеюсь, что ты не забросишь учебу.

О нет, дорогая, тетя Элизабет, не заброшу! Но я чувствую себя как выпущенный на свободу заключенный. Мои пальцы дрожат от желания схватить перо... в моей голове полно новых сюжетов. У меня есть десятка два восхитительных воображаемых персонажей, о которых я хочу написать. Ах, если бы только не было такой пропасти между тем, как я вижу что-нибудь, и тем, что получается, когда я описываю увиденное на бумаге!

— С тех пор как ты получила прошлой зимой тот чек за рассказ, Элизабет не переставала думать о том, не следует ли ей позволить тебе писать, — сказал мне кузен Джимми. — Но она никак не могла решиться пойти на попятный, пока письмо тети Нэнси не дало ей удобный предлог. За деньги и кляча поскачет, Эмили — даже кляча Марри. Тебе нужны еще американские марки?

Миссис Кент сказала Тедди, что он может еще год посещать школу. Что будет потом, он не знает. Так что мы все возвращаемся в Шрузбури, и я так рада, что мне хочется подчеркнуть каждое слово, которое я написала.

********

10 сентября, 19~

В этом году меня выбрали президентом старшего курса. А из «Черепа и Совы» пришло извещение о том, что я избрана членом их августейшего братства без такой формальности, как подача заявления.

Эвелин Блейк, замечу между прочим, сейчас слегла с ангиной!

Я приняла пост президента... но написала «черепам и совам» записку, с ужасающей вежливостью отклонив предложенную ими честь.

После того как они забаллотировали меня в прошлом году... ну уж нет, увольте!

********

7 октября, 19~

Сегодня мистер Харди сделал объявление, которое привело в волнение весь наш класс. Дядя Катлин Дарси, профессор университета Магилл[111], сейчас гостит в Шрузбури, и ему пришло в голову предложить провести в нашей школе конкурс на лучшее стихотворение. Говорят, призом будет полное собрание сочинений Паркмана[112]. Стихотворения должны быть сданы к первому ноября. Единственное требование — не меньше двадцати строк и не больше шестидесяти. Звучит так, словно самый главный инструмент поэта — мерная лента. Сегодня я весь вечер как безумная листала мои «книжки от Джимми» и решила послать «Дикий виноград». Это одно из моих лучших стихотворений. Лучше всех, конечно, «Песенка за шесть пенсов», но в ней только пятнадцать строк, а любые добавления ее испортят. Думаю, что в «Диком винограде» можно кое-что подправить. Есть в нем два или три слова, которые вызывают у меня сомнение... Они не вполне точно выражают то, что я хочу сказать, но и других слов, которые были бы удачнее, я найти не могу. Хорошо бы можно было создавать свои собственные слова, как я делала давным-давно, когда писала письма папе. Я просто изобретала новое слово всякий раз, когда оно мне требовалось. Но, с другой стороны, папа понял бы придуманные мной слова, если бы когда-нибудь прочел эти письма... а вот члены жюри конкурса, боюсь, не поймут.