Эмили пересекла сад и заглянула в кухонное окно. У стола в одиночестве сидел кузен Джимми — компанию ему составляли две свечи. На столе стоял глиняный кувшин, и в ту минуту, когда Эмили заглянула в окно, кузен Джимми рассеянно сунул в него руку и вытащил пухлый пончик. Глаза кузена Джимми были устремлены на свисающий с потолка большой говяжий окорок, а губы беззвучно шевелились. Не могло быть никаких сомнений, что он сочинял стихи, хотя, почему он делал это в такой поздний час, оставалось загадкой.

Эмили тихонько обошла дом, бесшумно открыла кухонную дверь и вошла. Бедный кузен Джимми от удивления попытался проглотить половинку пончика и затем несколько секунд не мог говорить. Была ли это Эмили... или только видение? Эмили в темно-синем пальто, очаровательной шляпке с красным пером... Эмили с растрепанными ветром, черными как ночь волосами и трагическими глазами... Эмили в разбитых туфельках на ногах... Эмили, такая несчастная, в Молодом Месяце, когда она должна сладко спать в своей девичьей постели в Шрузбури?

Кузен Джимми схватил протянутые к нему холодные руки Эмили.

— Эмили, дорогая, что стряслось?

— Ну, если говорить коротко... я ушла от тети Рут и не вернусь.

Несколько мгновений кузен Джимми молчал. Но за это время он успел немало сделать. Сначала он на цыпочках прошел через кухню и бесшумно закрыл дверь в гостиную, затем осторожно подложил дров в печь, придвинул к ней стул, толкнул на него Эмили и поднял ее холодные ноги в разбитых туфлях поближе к огню. Потом он зажег еще две свечи, поставил их на каминную полку и наконец снова сел на свой стул и сложил руки на коленях.

— Теперь, расскажи мне все по порядку.

Эмили, все еще негодующая и раздраженная, довольно подробно изложила всю историю.

Как только кузен Джимми начал понимать, что произошло на самом деле, он принялся медленно качать головой... и продолжал качать... и качал так долго и серьезно, что Эмили почувствовала себя неловко. Ей стало казаться, что она все же не трагическая фигура и жертва оскорблений, а скорее маленькая дурочка. Чем дольше кузен Джимми качал головой, тем менее героическим казался ее поступок. Когда она кончила свою историю вызывающим «во всяком случае, к тете Рут я не вернусь», кузен Джимми в последний раз покачал головой и придвинул к ней стоящий на столе кувшин.

— Возьми пончик, киска.

Эмили заколебалась. Она очень любила пончики... а со времени ужина прошло много времени. Но пончики казались чем-то несовместимым с гневом и мятежом. Их воздействие на любого восставшего представлялось явно реакционным. Смутное сознание этого обстоятельства заставило Эмили решительно отказаться от пончика.

Тогда кузен Джимми сам взял один пончик.

— Так в Шрузбури ты не вернешься?

— К тете Рут — нет, — заявила Эмили.

— Это то же самое, что не вернуться туда совсем, — сказал кузен Джимми.

Эмили понимала, что он прав. Надеяться на то, что тетя Элизабет позволит ей поселиться где-то в другом месте, было бессмысленно.

— И ты прошла весь путь до дома по этим ужасным дорогам. — Кузен Джимми покачал головой. — Ну и сила духа у тебя. Громадная, — добавил он задумчиво, откусив еще кусочек пончика.

— Вы меня осуждаете? — спросила Эмили горячо... тем более горячо, что чувствовала, насколько ее решимость стоять на своем поколебалась после того, как кузен Джимми долго качал головой.

— Не-е-ет, это была дьявольская подлость — запереть дверь... как раз в духе Рут Даттон.

— Так что вы понимаете — разве не так? — что я не могу вернуться к ней после такого оскорбления?

Кузен Джимми осторожно покусывал свой пончик, словно хотел понять, насколько близко к дырке ему удастся укусить, не нарушив ее.

— Думаю, ни одна из твоих бабушек не отказалась бы так легко от возможности получить образование, — сказал он. — Во всяком случае, ни одна со стороны Марри, — добавил он после минутного размышления, за время которого, очевидно, вспомнил, что слишком мало знает о Старрах, чтобы делать в отношении них какие-либо выводы.

Эмили сидела очень неподвижно. Как выразился бы в терминах крикета Тедди, кузен Джимми «сбил ее калитку при первой подаче»[51]. Она сразу почувствовала, что, как только кузен Джимми, по какому-то дьявольскому наитию, выдвинул в качестве аргумента ее бабушек, для нее не оставалось ничего, кроме выяснения условий безоговорочной капитуляции. Она, казалось, видела их всех вокруг себя — милых покойных хозяек Молодого Месяца — Мэри Шипли, Элизабет Бернли и всех остальных... кротких, решительных, сдержанных, глядящих с жалостливым презрением на нее, глупую, порывистую правнучку и праправнучку. Кузен Джимми, похоже, предполагал, что она проявила какую-то наследственную слабость Старров. Никакой такой слабости не было! Он еще увидит!

Право, она ожидала больше сочувствия от кузена Джимми. Ей с самого начала было ясно что тетя Элизабет осудит ее и даже во взгляде тети Лоры будет разочарование и недоумение. Но она рассчитывала, что кузен Джимми займет ее сторону. Так всегда бывало прежде.

— Моим бабушкам никогда не приходилось выносить тетю Рут!— накинулась она на него.

— Им приходилось терпеть твоих дедушек. — Кузен Джимми, похоже, думал, что этим все сказано... как вполне мог бы подумать любой, кто знал Арчибальда и Хью Марри.

— Кузен Джимми, вы считаете, что мне следует вернуться, выслушать упреки тети Рут и продолжать жить у нее как ни в чем ни бывало?

— А что ты думаешь об этом? — спросил кузен Джимми.—Возьми все-таки пончик, киска.

На этот раз Эмили взяла пончик. Почему бы ей не утешиться хоть чем-нибудь? Ну, а жуя пончик, невозможно продолжать драматизировать свое положение. Вы так не думаете? Тогда попробуйте сами.

Эмили незаметно спустилась с вершин трагедии в пропасть досады.

— Тетя Рут была отвратительна эти последние два месяца — с тех пор как из-за бронхита перестала выходить из дома. Вы не знаете, что это было.

— О, знаю... знаю. Рут Даттон никогда не давала никому повода быть довольным ею. Ноги согреваются?

— Я ненавижу ее!— воскликнула Эмили, все еще пытаясь оправдаться. — Ужасно жить в одном доме с человеком, которого ненавидишь...

— Чудовищно, — согласился кузен Джимми.

— И это не моя вина. Я пыталась полюбить ее... пыталась понравиться ей... она вечно упрекает меня. Во всем, что я делаю или говорю... или не делаю и не говорю, она видит злой умысел. Она никогда не перестанет пилить меня за то, что я села в углу церковной скамьи... и не получила «звездочку». Она всегда делает оскорбительные намеки по адресу моих родителей. И она вечно прощает меня за то, чего я не делала... или за то, за что и прощать-то нет необходимости.

— Досадно... очень, — согласился кузен Джимми.

— Досадно... вы правы. Я знаю, если я вернусь, она скажет: «Я прощаю тебя на этот раз, но чтобы больше этого не было». И при этом она фыркнет... о, это фырканье тети Рут — отвратительнейший на свете звук!

— Когда-нибудь слышала, как тупым ножом режут толстый картон? — пробормотал кузен Джимми.

Эмили проигнорировала этот вопрос и продолжила.

— Не может быть, чтобы я всегда была виновата... но тетя Рут считает, что это именно так... и говорит, будто ей приходится «делать мне поблажки». Она пичкает меня рыбьим жиром... она всякий раз, когда только может, не выпускает меня из дома по вечерам... «чахоточные не должны оставаться на открытом воздухе после восьми вечера». Если ей холодно, я должна надевать вторую нижнюю юбку. Она вечно задает неприятные вопросы и отказывается верить моим ответам. Она считает и всегда будет считать, что я не сказала ей о постановке пьесы из скрытности. А я и не думала ничего скрывать. Да на прошлой неделе об этом спектакле писала даже шрузбурская «Таймс»! Тетя Рут почти всегда читает ее от первой до последней страницы. Она насмехалась надо мной несколько дней, после того как нашла мое сочинение, подписанное «Эмилия». «Лучше пиши свое имя каким-нибудь уж совсем неведомым способом», — фыркала она!