По прошествии двух месяцев Эогану встретился на ярмарке старый Шемас, который тут же оттеснил его к изгороди и крепко взял за горло.

   - Go réidh, a mhic ó!^[7] - безмятежно сказал Эоган, перехватывая его руку. - Сбавь обороты. Что случилось?

   - Ты, - прошипел старый Шемас, - сказал мне, что этот бездельник говорит по-английски?!

   - Спокойно, - сказал Эоган. - Я сказал тебе, что такого английского, как у него, в Лондоне слыхом не слыхивали, и что сам король Георг понятия не имеет о таком английском. Так от этого я и сейчас не отрекусь, хоть на куски меня режь.

* * *

   У одного фермера, Патрика Мак Гиллахи, умерла жена. Он подождал с годик и взял себе другую. Ну, и другая умерла. Задумал Падди в третий раз жениться, а священник венчать не хочет: велит принести бумагу от последнего по счёту тестя со свидетельством, что тот не в претензии. А тесть бумаги не дал, потому что мнения о Падди был куда как нехорошего. И вот идёт Падди от тестя в прескверном настроении и видит, что навстречу ему едет Рыжий Эоган на белом коне. Фермер нанял его отвести коня на ярмарку продать, а как конь в тот день не продался, то Эоган ехал на нём обратно неспешным шагом. Слово за слово, Падди рассказал, какая незадача с ним приключилась.

   - А тесть свидетельства не дал? - переспрашивает Эоган.

   - Не дал - не то слово! Чуть кочергу об меня не сломал.

   - Так я могу написать тебе свидетельство-то, - говорит Эоган, - только с тебя полфунта за работу.

   Мак Гиллахи денег жалко, он говорит:

   - Ну ты хватил - полфунта! Откуда? У самого нету.

   - Ладно, хоть унцию табаку дай, - говорит Эоган, а про себя знает ведь, что деньжата у Падди водятся.

   - И табаку нет.

   "Вон оно что! - думает себе Эоган. - Хорошо же".

   - Ладно, - говорит он вслух. - Так и быть, составлю я тебе этот документ так, по дружбе.

   Мигом бумагу и чернильницу достал, на коленке чирк-чирк, - написал свидетельство, скатал в трубочку аккуратно так и отдаёт. Тот, конечно, благодарит, Эоган в ответ - "ничего, ничего, всегда пожалуйста", - на коня обратно запрыгнул и ускакал. Не далее как в тот же вечер Падди приходит к священнику и сообщает ему, что раздобыл самое что ни на есть надёжное свидетельство, так что теперь их можно, мол, венчать без промедления. Святой отец выходит к нему на порог, разворачивает бумагу, щурится - и читает:

   Мак Гиллахи Патрик - податель сего,

   Взгляните и в шею гоните его.

   Двух жён он побоями в гроб уложил

   И третьей ручищу свою предложил.

   Жену содержать он не может никак, -

   С трудом наскребает себе на табак.

   Священник схватился за палку, да и вытолкал его из дома вон.

* * *

   Лорд Бёркли много лет верой и правдой служил британской короне и был глубоко убеждён, что к юбилею ему причитается ода, воспевающая его подвиги на поле брани. Он велел своему дворецкому расспросить в округе, кто из здешних писак знает своё ремесло более или менее сносно, а главное - может произвести оду на чистом британском английском, а не на этом ужасном непонятном языке, на котором изъясняются местные поэты-невежды. Так в Эльмсхолле появился очаровательный Эоган О'Салливан, с его выжидающим взглядом, дерзкой улыбкой, подлатанными манжетами, - безусловно, кружевными, однако не от природы, а от длительности употребления, - и выбивающейся из причёски рыжей прядью.

   Леди Бёркли правильно отреагировала на тёмный взгляд Эогана, быстро сообразив, что ей отлично может пригодиться его помощь при перемотке шерсти, равно как и при выборе сюжета для гобелена. И несмотря на то, что вкус у Эогана оказался практически безупречный, с гобеленом провозились почти до утра.

   ...Через три дня Эоган, слегка пошатываясь, предстал перед лордом Бёркли, и, покусывая пересохшие губы, зачитал с листка десяток строф, ради которых такая незначительная особа, как он, была допущена в Эльмсхолл. Попутно он наскоро поправлял замявшийся воротник рубахи и старался поменьше демонстрировать расцарапанную щёку.

   Лорд Бёркли мигом раздулся, как индюк.

   - Э-э-э... Я бы сказал, что панегирик удался. Но всё же вы задИржитесь у нас на пару дней, милейший. На мой взгляд, тут не хватает деталей..., - и лорд Бёркли доходчиво объяснил, какие именно из его доблестей и воинских подвигов Эоган, по его мнению, осветил слишком бегло. Он проговорил с битый час, самодовольно глядя сверху вниз на склонённую рыжую голову Эогана, покорно замершего перед таким корифеем словесности, каким был лорд Бёркли. Впрочем, мыслями Эоган был далеко.

   - Э-э... так как насчёт всего этого, любезный? По силам вам это вставить? - холодно вопросил наконец лорд Бёркли с высоты своих каблуков.

   - Если то, что нужно, удачно вставить куда следует, то может получиться очень даже интересно, сэр, - уверенно сказал Эоган, живо представляя себе, что и куда именно он вставит сегодня же вечером.

   Доработка оды осуществлялась той же ночью на залитом вином столе в ближайшем пабе под громкий хохот компании, так как Эоган вписывал одно, а вслух добавлял между делом совсем другое и чуть не уморил собутыльников вконец реляциями о подвигах лорда Бёркли на полях сражений. Собственные же подвиги Эогана, носившие более камерный характер, нашли своё место в устном предании, а оно долговечней, чем любые оды.

   За окном трещали кузнечики. Сквозняки гуляли по усадьбе из конца в конец. Запах сухой травы добирался до всех закоулков дома. Через двое суток с парадной лестницы кубарем скатился Рыжий Эоган, так и не получивший за труды обещанных двух гиней. В кустах щёлкали чёрные дрозды.

* * *

   На Мойру Ни Келли, что из прихода Киллморхен, поминутно обрушивались несчастья, но одно из них увенчало всё: заявился к ней странствующий поэт, который попросил гостеприимства по нерушимым ирландским законам, да нагло так, и пришлось ему это гостеприимство предоставить. Если бы не сослался он на нерушимые ирландские законы, ночевать бы ему под открытым небом, потому что выгнала бы его Мойра поганой тряпкой, а тут делать нечего. Поэт живёт неделю, другую, ни в чём себе не отказывает, и к концу второй недели слух об этом доходит до Рыжего Эогана, а Мойра была с ним в дальнем родстве. "Что, до будущего воскресенья Мойра не протянет?" - спрашивает Эоган. "Только если ноги", - отвечают ему. Тогда Эоган говорит, что со всяким может случиться несчастье и что грех не помочь ближнему, натягивает свою одёжку и пускается в путь по направлению к Киллморхен, и путь этот лежит мимо дома Мойры.

   Мойра с утра подсуетилась, нацедила пиво, засунула в печь хлеб, задала корм свинье и ждёт поминутно, что гость того и гляди проснётся и закричит, чтоб ему то и сё подавали.

   - Дай Бог тебе удачи, - сказал Эоган, входя.

   - Дай Бог и Мария тебе самому с утра пораньше, - отозвалась Мойра, вытирая руки о передник. - Говори тихо, пожалуйста, Эоган.

   - А по какой причине? - спросил Эоган самым что ни на есть тихим шёпотом.

   - У меня тут поэт, - отвечала Мойра.

   - Да ты что? - удивился Эоган. - Вот это - поэт?

   - Поэт, - сказала Мойра печально. - И шума он сильно не любит. Помешай ему спать ненароком - и хлопот не оберёшься.

   Тогда Эоган набрал побольше воздуху в лёгкие и сказал такие стихи, - без большой заботы о том, как бы сделать свой голос потише:

   Смотрю я, тут поэт лежит, занявши две скамьи,

   Не любит шума сей поэт, да, верно, и пинков,

   И так храпит, что перекрыл он хрюканье свиньи,

   Волынки вой, Клонтарфский бой и рёв десяти быков.

   Услышав это, поэт заворочался под одеялом, однако ничего не сказал.

   - Знаешь что? - добавил вслед за тем Эоган. - Я тут сейчас по делам в Киллморхен, а вот на обратном пути оттуда с удовольствием заверну к тебе опять, и рассмотрю как следует, что же это тут за поэт. Посмотрим, стало быть, насколько он силён в поэзии.