— Мы?.. Томас?!

Дигби разражается хохотом. Своим рассказом он опередил свое же предложение хозяину.

— Я не предполагаю отправляться туда в одиночку. Уверяю тебя, отшельнику прекрасно живется и в Англии.

— Кого же ты ожидаешь взять своими попутчиками?

— Тех, кто тогда был вместе с нами.

— Диггеров? Ты знаешь, где они сейчас?

— Кое о ком знаю. Мы найдем их.

— Как?

— С Божьей помощью. Мы должны быть верны своей судьбе, иначе нельзя. Ты ведь не забыл, чего мы достигли там — на холме и в Кобхэме 19? С чем мы соприкоснулись? Равенство на земле — как на небесах.

— Возвышенные идеалы, Томас. Но очень давние.

— Идеалы вечны. — Дигби не даст себя обескуражить. Ведь он ожидал от художника этого отпора. Ибо разве легко было апостолам, когда они услышали наказ покинуть жен своих и детей своих? — Раз уж ты живешь здесь, — продолжает Дигби, — тогда должен был хотя бы слышать, каково сейчас жить в Лэмбете. Те, у кого нет работы, — все равно что покойники, а у кого работа есть — те не лучше собак, попавших в колесо: они вынуждены бежать со всех ног, ничего не получая за это и не сдвигаясь ни на шаг.

— Что ж, но для тебя-то все это далеко не так.

— Меня злит не мое положение. — Странный блеск в глазах Натаниэля понуждает Дигби к настойчивости. — Правда. Мне повезло с моим занятием. Я мог бы быть дубильщиком, возиться по локоть в собачьем дерьме и моче…

— Умения весьма ценны и полезны для менее удачливых ближних твоих.

Дигби криво усмехается:

— Чем же я им полезен? Своей подкрашенной водицей?

Сейчас каждый из них считает необходимостью убедить другого. И Натаниэль не сдается, постукивая по столу костяшками пальцев, чтобы подчеркнуть свои слова:

— Я видел, как ты лечил тех, кто был там вместе с нами. Та девочка, у которой резались зубки…

— Она умерла.

— Но твоя доброта и заботы позволили ей уйти на небеса легко.

Натаниэль пышет жаром уверенности, Дигби кажется, будто он задыхается в этом жару. Или это лишь зависть от того, что сам он такой уверенности не испытывает?

— Хорошо бы, если б так, друг мой. — На миг Дибги задумывается, грызя ноготь. И видит иной путь к убеждению хозяина дома — по крайней мере она умерла невинной. Чего не скажешь о взрослых лэмбетцах. Число нищих множится с каждым днем. Бесчисленному множеству людей нечем жить, кроме как попрошайничать. И вот они отдают себя на волю прихода, но и приход ничем не может им помочь. И тогда, отчаявшись, они воруют, становятся разбойниками, перерезают глотки за гроши. А женщины отдаются за кусок хлеба.

— Но ведь это не твое бремя…

Дигби делает вид, что не слышит.

— Вернуться на наш прежний путь, живя в городе, совершенно невозможно. Я вместе с двумя друзьями пытаюсь помогать душам так же, как помогаю телам. Но люди забыли, что они значат для Бога, они опустились и полностью смирились с собственной низостью. — Сейчас, сейчас надо нажимать еще, идти до конца, закреплять свой успех.

Дигби не хочет и не собирается видеть жестов и гримас Натаниэля, которыми тот пытается обескуражить его. Ведь это же Нат Деллер, его прежний собрат! Он делился с Дигби своей порцией еды в зарослях цветущего дрока; он рисовал портреты детей; он так чудесно пел, вызывая у Дигби восторг, когда они ночевали под холодным звездным небом. Конечно, он сможет вернуть Натаниэля на свою сторону. А потом, если будет на то Божья воля, он спасет и всех других, кто, блуждая, удалился от Истины.

— Вот почему мы должны покинуть Англию! — воодушевленно заключает Дигби. — Ведь там, в Новом Свете, благодать Господня падет на нас, и свет истины омоет нас от скверны.

Его слова словно отскакивают от Натаниэля, будто стрелы от щита. Натаниэль все стоит, возвышаясь, огромный, непроницаемый, словно гора. Сердце Дигби сжимает отчаяние. Этот человек непоколебим.

— Этот Карл Стюарт кажется рассудительнее и прозорливее, чем его отец.

— Ох, да не верь ты королям! От них можно ожидать лишь неправедных беззаконий. Но хоть король и может тиранить людей, как ему вздумается, рано или поздно и ему придется отвечать перед Христом, величайшим из уравнителей 20 сего мира.

Натаниэль вздрагивает и машинально бросает взгляд через плечо. Уж не прячется ли за гобеленом роялистский шпион, думает Дигби.

— Как бы то ни было, — с неторопливой рассудительностью говорит Натаниэль, — возвращение короля — это, безусловно, лучше, чем беспорядки, что творились все последние годы. — Он выставляет вперед открытую ладонь, предупреждая возможный протест (Дигби кажется, что именно таким жестом Христос успокаивал море). — Я не могу ехать с тобой в Массачусетс. Неужели ты не видишь этого? Это давно уже не мой путь.

— Долг каждого англичанина — нести спасение в Новый Свет. Не мы ли во время войны сражались с гонителями христиан?

— Я не сражался, — возражает Натаниэль. — Я писал картины.

Дигби отворачивается и, не моргая, смотрит на свечи, пока на глаза не наворачиваются слезы. Бездумно оборвав цветок примулы, он начинает раздергивать его на лепестки.

— Что ж, ладно, — отвечает он, — раз я не могу убедить тебя ехать туда самому…

— То что?

— Возможно, ты внесешь свой вклад в расходы этой экспедиции? — Натаниэль молча отодвигает вазу с примулами, так что Дигби до нее более не дотянуться. — Или ты израсходовал все свое состояние на то, чтобы стать настоящим джентльменом?

— Настоящим джентльменом, — эхом отзывается Натаниэль и добавляет: — В чьем доме ты сейчас находишься.

— Я не знал, чего ожидать, когда ехал сюда. Пожалуй, Господь и поныне милостив к тебе.

— Я бы не сказал о себе такого.

— Это не важно, я вижу ее в твоих глазах. Но не свыкайся слишком с тем, что имеешь, ибо рано или поздно кара Господня обрушится на тех, кто уклоняется от выполнения долга своего.

— Боюсь, кара Господня обрушится на меня гораздо раньше, если я с небрежением отнесусь к дару, что он вручил мне. У каждого человека призвание. Свое я знаю, и оно здесь, в Англии. — Натаниэль присаживается за стол до неприличного близко к Дигби. Кровь стынет в жилах Дигби, когда ладонь Натаниэля сочувствующе ложится на его плечо. — Нет такого предназначения, что спасло бы нас от смерти. Жизнь — беспрерывный поиск, в котором нам дарованы лишь краткие мгновения отдыха: в любовной гавани или в преходящем забвении сна. И когда мы думаем, что достигли наконец того, что всю жизнь искали, как земля разверзается под нашими ногами. Я не верю, что мы можем создать хоть что-то долговечное.

Дигби старательно молчит ему сейчас спокойнее.

— Разве что в искусстве, — добавляет Натаниэль.

— Что? — не выдерживает Дигби.

— В нем каждый может найти совершенство. На картинах замирает время, которое непрерывным своим ходом заставляет нас опровергать свои собственные идеалы.

— На всех этих холстах жизни вообще нет, — презрительно усмехается Дигби.

Натаниэль вздыхает и отходит поправить дрова в камине. Дигби с горечью говорит ему в спину:

— Величие души может проявиться лишь в обществе других. Твое затворничество здесь — нарушение воли Божьей.

— Мы уже пытались, Томас, и ничего не вышло!

— Нам просто не дали ничего сделать! Нас согнали с холма Святого Георгия, нас избивали в Кобхэме, а когда местное дворянство не сумело избавиться от нас, туда привели армию, которая и покончила с нами. Ты же сам был там! Ты видел, как все было! — Он указывает на еле заметный шрам на своем подбородке. Его белая полоса стала заметна лишь сейчас, когда лицо Дигби раскраснелось. — Власть, какая бы она ни была, всегда несет насилие и зло. А добродетель, свобода, любовь — они существуют лишь в душе человеческой.

— Называйте их своими именами, господин Деллер! Репутация, беззаботность, насилие над душой! — Дигби уже понимает, что в попытке склонить бывшего собрата на свою сторону он потерпел неудачу, полнейшую неудачу.