Я сознательно томил ее ожиданием, неторопливо вкладывая меч в ножны.

— Зажги светильник, — наконец распорядился я.

Она с благодарностью взглянула на меня, понимая, однако, что проверка еще не окончена, и легкими шажками подбежала к медной чаше, наполненной сухим мхом и мелкими древесными стружками. Затем она умелым движением высекла искру, ударив металлическим бруском по кремню, и когда крохотное пламя побежало по мелким сухим щепочкам, перенесла его в наполненный жиром тарлариона светильник.

Я сам бросил на пол, в угол, рядом со вделанным в стену кольцом для привязывания рабов, шкуры любви.

Музыканты, сжимая в кулаке по серебряной монете, один за другим оставили, комнату.

Позже, вероятно, за час до рассвета, масло в светильнике начало догорать.

Мидис, лежавшая у меня на плече, приподняла голову.

— Мидис сделала все как нужно? — спросила она, вглядываясь мне в лицо. — Хозяин доволен своей рабыней?

— Да, — устало ответил я, глядя в потолок, — я доволен тобой.

Я чувствовал пустоту во всем теле.

Довольно долго мы лежали молча, наконец она снова заговорила.

— Хозяин правда доволен своей Мидис?

— Доволен, — нехотя ответил я.

— Значит, Мидис — первая рабыня у него в доме?

— Первая.

Она нерешительно посмотрела на меня и прошептала:

— А Телима только кухонная рабыня, посудомойка. Почему она носит золотой браслет?

Я ответил ей долгим взглядом, затем тяжело поднялся на ноги, натянул на себя тунику, подпоясал ее ремнем с неизменно висящим на нем мечом и отправился на кухню.

Телима сидела на полу, у очага, опустив голову на колени. Я едва смог различить ее в полутьме, да и то лишь по отбрасываемым на ее лицо отблескам догорающих в печи углей.

Она встретила мое появление вопросительным взглядом тускло мерцающих глаз.

Не говоря ни слова, я снял у нее с руки браслет.

На глазах у нее показались слезы, но она не сделала попытки мне помешать.

Я развязал веревку, обматывавшую ее шею, — и протянул принесенный с собой ошейник.

— «Я принадлежу Боску», — прочла она, с трудом разбирая в скудном освещении выгравированные на металле буквы.

— Я не знал, что ты умеешь читать, — заметил я.

Мидис, Тура и Ула, как все женщины-ренсоводки, были неграмотными. Телима опустила голову. Я надел ей ошейник и застегнул его.

— Давно уже я не носила ошейника, — задумчиво пробормотала она.

Интересно, как ей удалось во время побега или позже, уже на островах, избавиться от ошейника? Хо-Хак, например, до сих пор носит ошейник, оставшийся на нем со времен его рабства на галерах. У ренсоводов не было приспособлений, позволявших разрезать или разрубить металлическую полосу на горле. Вероятно, Телиме каким-то образом удалось обнаружить и стащить ключ от своего ошейника.

— Телима, — поинтересовался я, возвращаясь мыслями к Хо-Хаку, — а почему Хо-Хак так разволновался, когда мы заговорили о том мальчике, Зекиусе?

Она не ответила.

— Конечно, он должен был его знать, — продолжал я, — но почему это его так обеспокоило?

— Это был его сын, — сказала Телима.

Я повертел золотой браслет в руках и положил его на пол. Затем вытащил из-за пояса снятые после танца с Мидис наручники, надел один из них Телиме на левую руку, пропустил цепь через вделанное в стену кухни широкое кольцо и застегнул второй наручник у нее на правой руке. Потом снова поднял с пола браслет.

— Странно, что у девушки с ренсового острова может быть золотое украшение, — заметил я. Телима ничего не сказала.

— Отдыхай, кухонная рабыня, — бросил я ей на прощание. — Завтра у тебя будет много работы.

У двери я обернулся. Долгое время мы смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

— Хозяин доволен? — наконец нарушила молчание Телима. Я не ответил.

В комнате я кинул браслет Мидис, которая на лету поймала его и тут же с радостным возгласом нацепила его на руку и принялась рассматривать его со всех сторон.

— Не сажай меня на цепь, — попросила она.

Не обращая внимания на ее жалобный тон, я зацепил один из снятых с нее ножных кандалов за вделанное в стену кольцо для рабов, а второй конец защелкнул у нее на лодыжке.

— Спи, Мидис, — сказал я, укрывая ее шкурами любви.

— Хозяин, Мидис понравилась вам? — спросила она.

— Да, Мидис, — ответил я, прикоснувшись к ее лицу и откидывая с него прядь упавших волос. — Ты мне понравилась. А теперь спи.

Она поплотнее закуталась в шкуры.

Я вышел из комнаты и по ступеням спустился на улицу. Вокруг было темно. До рассвета оставалось не меньше часа. Я побрел по узкой пешеходной дорожке вдоль канала и, пройдя несколько шагов, вдруг порывисто опустился на землю и окунул голову в прохладную воду, тускло мерцающую в темноте. Где-то поблизости шарахнулся в сторону испуганный урт. Я снова окунул голову в воду и, отфыркиваясь, поднялся на ноги.

Голова гудела: паги, пожалуй, я сегодня перебрал.

Здания по ту сторону канала утопали в темноте, хотя кое-где сквозь оконце, столь узкое, что скорее напоминало то ли бойницу, то ли просто трещину в кирпичной кладке, наружу отбрасывал лолоску света какой-нибудь горящий внутри дома факел.

Я замерз и чувствовал себя одиноким и несчастным. Все вокруг было чужим, и не только в Порт-Каре, но и во всех мирах, освещаемых всеми солнцами мироздания.

Ноги сами привели меня к таверне, откуда началась для меня сегодняшняя ночь.

Я немного постоял на пороге и открыл тяжелую дверь.

Музыканты и танцовщица ушли, я думаю, уже давным-давно.

Посетителей в таверне оставалось очень немного, да и те либо сидели, уронив голову на стол, залитый пагой, либо лежали, завернувшись в плащи, прямо на полу, по углам зала. Только двое-трое завсегдатаев ухитрились каким-то образом застыть в сидячем положении, упершись остановившимся, невидящим взглядом в наполовину опорожненные бокалы. Девушки, за исключением тех, что продолжали обслуживать посетителей в нишах, скрытых от посторонних взглядов длинными занавесами, уже находились, вероятно, в помещении для рабов, где-нибудь поблизости от кухни. Хозяин таверны при моем появлении приподнял голову от прилавка, где рядом с ним стоял бокал и почти пустой кувшин паги.

Я бросил ему на прилавок медную монету, и он наполнил мне бокал.

Пустых столов хватало, и я выбрал себе наименее грязный.

Пить не хотелось, я хотел просто побыть один; не хотелось даже думать, просто посидеть в одиночестве.

Откуда-то из ниши доносились сдавленные рыдания.

Это меня раздражало, не хотелось, чтобы что-то мешало. Я поставил локти на стол, подперев руками голову.

Я ненавидел Порт-Кар и все, что с ним связано. И себя я ненавидел, потому что я тоже был из Порт-Кара, Это я понял прошедшей ночью. Не знаю, что именно так на меня подействовало, но забыть ее мне вряд ли когда-нибудь удастся. Она перевернула мне всю душу. Все теперь в этом городе вызывало у меня отвращение, казалось мерзким и безобразным.

Вдруг занавес над входом в одну из ниш рывком отошел в сторону, и в освободившемся проеме появился Сурбус, капитан из Порт-Кара. Я поглядел на него с неприязнью; сейчас его заросшее клочковатой бородой лицо с близко посаженными, злобно прищуренными глазами казалось мне особенно уродливым. Я уже успел наслышаться о нем с первой минуты моего появления в этом городе. Я знал, что он пират и рабовладелец, вор и убийца, знал, что он жесток и беспощаден, — настоящий порткарец, как я их себе всегда представлял, и тем не менее, глядя на этого человека, я испытывал к нему особенное отвращение.

Он бросил перед собой связанную по рукам и ногам рабыню — ту самую, что обслуживала меня прошлым вечером, пока в таверну не ворвался Сурбус со своими головорезами. Вчера я не успел ее как следует рассмотреть, заметил лишь, что она чрезмерно худа и не слишком привлекательна. Блондинка С голубыми, если не ошибаюсь, глазами. Не похожа на обычную рабыню, хотя я к ней, повторяю, не присматривался. Помню, что она подбежала ко мне, ища защиты, но я, конечно, отказал ей.