Эрни выглядел недостаточно пожилым, чтобы сойти за моего отца, и мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из университета увидел нас и решил, будто это мой ухажер.

Он расспрашивал меня про учебу и кивал с серьезным видом, когда я ему в который раз рассказывала, что слушаю дополнительные курсы на отделении английской филологии и на философском факультете, чтобы получить диплом с отличием. Услышав это, он не закатывал глаза (так делали мои домашние), но говорил, как высоко ценит образование и сожалеет о том, что сам он после окончания школы не смог продолжить учебу, а пошел работать на Канадскую железную дорогу кассиром. Теперь он был каким-то начальником.

Эрни говорил, что ему нравится читать серьезную литературу, но, по его мнению, это не может заменить университетского образования.

Я была уверена, что под «серьезной литературой» он понимает краткое изложение журнала «Ридерз дайджест»{17}, и, чтобы сменить тему и не обсуждать мою учебу, начинала рассказывать о пансионе, в котором жила. В те времена в университете не было общежития, и все мы либо жили в таких пансионах-меблирашках, либо снимали дешевые квартиры, либо вступали в студенческие братства{18}, у которых были собственные здания. Моя комната находилась в мезонине старого дома и была довольно просторной, хотя и с очень низким потолком. Раньше это помещение предназначалось для прислуги и потому имело отдельную ванную. Комнаты второго этажа занимали две студентки-старшекурсницы, которые, как и я, получали пособие. Их звали Кей и Беверли, и они заканчивали отделение современных европейских языков. А на первом этаже, в помещении с высокими потолками, но разрезанном перегородками на маленькие комнатушки, разместилось семейство студента-медика, который почти не бывал дома, но зато его жена Бет сидела дома постоянно – с их двумя маленькими детьми. Бет выполняла функции домоправительницы и сборщицы платы за проживание, между ней и жилицами второго этажа то и дело вспыхивали междоусобные войны из-за того, что девушки стирали свои вещи в ванной и там же вывешивали их сушиться. Когда студент-медик появлялся дома, он иногда пользовался этой ванной, поскольку другая ванная, внизу, была вся занята детскими вещами, и Бет считала, что ее муж не обязан бороться с лезущими в лицо чулками и другими интимными женскими штучками. Кей и Беверли отражали ее атаки: они заявляли, что, когда въезжали сюда, им была обещана отдельная ванная комната.

Обо всем этом я рассказывала Эрни, а он краснел и говорил, что девушкам следовало прописать пункт про ванную в договоре аренды.

Кей и Беверли меня не интересовали. Они учились на лингвистическом отделении, но разговоры у них были точь-в-точь как у девиц из банка или какой-нибудь конторы. Они завивали волосы, накручивая их на бигуди, а по субботам красили ногти, потому что вечером отправлялись на свидания со своими ухажерами. А по воскресеньям они мазали лосьоном свои лица, расцарапанные бакенбардами этих ухажеров. Что касается меня, то я еще не встретила ни одного молодого человека, который мне хоть сколько-нибудь понравился бы, и только удивлялась, как им это удалось.

Девушки рассказывали, что когда-то у них была совершенно безумная мечта – стать переводчицами в ООН, но теперь они рассчитывали только получить места школьных учительниц и, если повезет, выйти замуж.

Еще они давали мне непрошеные советы.

Я подрабатывала в университетской столовой. Собирала на тележку грязные тарелки и, освободив столы, вытирала их. А также расставляла блюда по полкам, чтобы покупатели потом брали их оттуда самостоятельно.

Девушки сказали, что зря я согласилась на такую работу.

– Если парни увидят тебя за этим делом, то на свидания уже не позовут.

Я рассказала Эрни и об этом, и он спросил:

– Ну и что ты им сказала?

– Ничего страшного: я и не стану встречаться с тем, кто так смотрит на вещи.

Тут оказалось, что я взяла верный тон. Румяные щеки Эрни еще больше зарумянились, он даже всплеснул руками.

– Совершенно верно! – воскликнул он. – Вот это правильная позиция. Ты честно делаешь свое дело. Никогда не слушай того, кто осуждает тебя за то, что ты честно выполняешь работу. Продолжай и не обращай ни на кого внимания. Будь выше. А если кому не нравится, вели им заткнуться – и все!

Его горячая речь, чувство собственной правоты, раскрасневшееся лицо, горячее одобрение и дурацкие телодвижения пробудили во мне первые сомнения, первое глухое подозрение, что сделанное девицами предупреждение все-таки имело определенные основания.

Я обнаружила у себя под дверью записку: Бет хотела со мной поговорить. Я решила, что это насчет пальто, которое я оставила сушиться на перилах лестницы, или насчет того, что я слишком громко топаю, поднимаясь к себе днем, в то время как ее муж Блейк (иногда) или детишки (обычно) спят.

Войдя к ним, я увидела картину бедности и беспорядка, в которых проходила вся жизнь Бет. Белье из стирки – пеленки и пахучие шерстяные детские вещички – висело на веревках под потолком, булькали и позвякивали бутылочки, стерилизовавшиеся на плите. Окна запотели, на стульях валялась сырая одежда и перепачканные мягкие игрушки. Старший мальчик цеплялся за перильца манежа и возмущенно вопил, – по-видимому, Бет только что его туда сунула. А младший сидел на высоком стульчике, и его рот и подбородок были покрыты, как сыпью, какой-то кашицей цвета тыквы.

Бет вынырнула из этого хаоса, сохраняя на своем крошечном совином личике выражение превосходства, словно хотела сказать, что немногие способны справляться с кошмаром жизни так же, как она, хотя мир пока не настолько щедр, чтобы воздать ей по заслугам.

– Когда ты сюда въезжала, – сказала Бет, повышая голос, чтобы переорать старшего, – когда ты сюда въезжала, я тебя предупреждала, что в твоей комнате места хватит на двоих, помнишь?

Только не по части высоты потолков, хотела я ответить, но она уже говорила дальше, не дожидаясь ответа. Бет объявила, что в моей комнате поселится еще одна девушка. Она будет слушать кое-какие курсы в университете и жить тут только со вторника до пятницы.

– Блейк сегодня вечером доставит тахту. Эта девушка сильно тебя не стеснит. И одежды много не привезет, потому что живет она тут, в городе. Ничего страшного: ты целых шесть недель прожила одна и теперь будешь оставаться одна по выходным.

И ни слова про уменьшение квартирной платы.

Нина действительно много места не заняла. Она оказалась маленькой и несуетливой, так что ни разу не стукнулась головой о потолочные балки, в отличие от меня. По большей части она сидела, скрестив ноги, на своей тахте, со свесившимися на лицо светло-каштановыми волосами, одетая в японское кимоно поверх белого детского нижнего белья. Вся одежда у нее была замечательная: пальто из верблюжьей шерсти, кашемировые свитера, плиссированная юбка из шотландки с большой серебряной пряжкой. Такую одежду можно увидеть на витринах с рекламной вывеской: «Нарядите вашу маленькую мисс для новой жизни в колледже!» Но вернувшись с занятий, она тут же меняла свой наряд на кимоно. Обычно Нина не заботилась о том, чтобы развесить свои вещи. У меня тоже была привычка переодеваться сразу по возвращении домой, однако я гладила юбку и аккуратно вешала блузку и свитер на плечики, чтобы они сохраняли приличный вид. По вечерам я носила шерстяной банный халат. Ужинала я в университетской столовой довольно рано – это была часть моей зарплаты. Нина, видимо, тоже где-то ела днем, только я не знала где. Возможно, миндаль, апельсины и маленькие печенья-безе в шоколаде, которые она поедала весь вечер, извлекая из блестящей фиолетово-золотой упаковки, – это и был ее ужин.

Как-то раз я спросила, не простудится ли она в своем легком кимоно.

– Не-а, – ответила она и, взяв мою руку, приложила к своей шее. – Мне всегда жарко.