Молодой человек застыл, поглощенный своими странными мыслями. Он чувствовал себя так, словно он совершенно случайно оказался среди чуждой и одновременно захватывающей воображение местности и, открыв глаза, чтобы осмотреться кругом, увидел все и ничего не смог узнать. Он стоял неподвижно, спиной к окну, пока молчаливые ряды книг изучали его со своих полок. Он закрыл глаза и вообразил, будто слышит их бормотание. Гулкое, невнятное столпотворение языков и диалектов, сливающихся, неразличимых. И вдруг – он широко распахнул глаза – он действительно услышал их. Он услышал голоса! Но изумление его длилось недолго, поскольку этот странный феномен приблизился и вошел в комнату, приняв облик Джульетты и представшего вслед за ней мистера Орбилия Квинта.

Седой, слегка сутулый Квинт, с чопорным видом пересекавший комнату, движениями странно напоминал птицу. Джульетта не церемонясь уселась на край стола.

– Так-так, ведь это мой ученик вернулся, чтобы помочь мне в моих трудах. – Голос Квинта неприятно резанул слух Ламприера. – Отлично, отлично, тогда за работу, так? Или мы будем стоять здесь и прохлаждаться, пока на нас не налетят монгольские орды? Ну, Джон…

Орбилий Квинт быстро нашел выход из неловкого положения, снова войдя в роль учителя, но его бывший ученик не собирался склоняться перед авторитетом, который порядком надоел ему десять лет назад и откровенно раздражал сейчас. Нет уж, мой дорогой Квинт, подумал молодой человек, я не собираюсь становиться вашим секретарем, эта библиотека – мое поле действия, теперь пришла ваша очередь ходить под ярмом. Но вслух он сказал, что не ожидал встретить здесь мистера Квинта, но с радостью примет его помощь (которую тот, по правде говоря, ему не предлагал) и что, конечно, чем скорее они начнут, тем лучше. Они оба занялись подготовкой перьев, писчей и промокательной бумаги, и именно Ламприер, приведя в готовность инструменты, взял инициативу на себя.

– Начнем с самого начала, – провозгласил он. – С Гомера.

– Вопрос, я думаю, заключается не в том, вносить его в список или нет, а в том, какое издание предпочесть, верно? – парировал Квинт.

– Лучшим изданием считается, разумеется…

– …издание Гейне, – перехватил Квинт.

– Нет, издание Евстафия Солунского, без сомнения, – самое лучшее. Но поскольку оно практически недоступно, то подойдет и Гейне.

Поделив почести приблизительно поровну, они перешли к Гесиоду, в споре о котором Ламприер отстоял преимущество пармского издания, появившегося всего год назад, причем победа досталась ему главным образом за счет того, что Квинт ничего о нем не слышал. Джульетта, хоть и не имела ни малейшего понятия о многообразных достоинствах издателей аскрийского мудреца, достаточно хорошо разбиралась в многообразных достоинствах их защитников. Она раздувала пламя их соперничества одобрительными или предостерегающими восклицаниями, пока они продолжали сражаться, забираясь в умопомрачительные дебри грамматики, упоминая недостоверные фрагменты текстов и пускаясь в самые сложные тонкости классической палеографии. Их списки были полны именами давно почивших авторов, а воздух, казалось, загустел от споров по поводу выбора наиболее достойных.

Ламприер упорно бился за сочинение Оппиана о рыбах. Квинт согласился на «Halieuticon», но стоял как скала за «Cynegeticon». Квинт добился, чтобы его соперник выслушал цитату в двадцать строк из Вакхилида.

– Браво! – воскликнула Джульетта, когда он закончил.

Ламприер ответил шестью возможными реконструкциями строчки из Анаксила и сорвал равную похвалу. Каждый был подчеркнуто вежлив по отношению к другому, но оба знали, что речь идет о том, в чем они были мастерами, о том, что в определенном смысле было их сутью. Возбудительница их соперничества встряхивала локонами и хлопала в ладоши, поощряя их усилия, и вот уже сражение переместилось из Афин в Рим. Тщетно пытался Квинт умерить ее энтузиазм, она подливала масла в огонь войны, усевшись на край стола. Ламприер настаивал, что Цезарю нет места в литературном пантеоне.

– Либо это были просто записки для памяти, либо он не понимал основных принципов грамматики, – нетерпеливо доказывал он. Квинт был уже знаком с подобным ходом мыслей, но не желал уступать.

– Он заслуживает места как стратег, – категорически заявил он.

– А «Энеида» – как путеводитель для путешественников, – возразил более молодой из собеседников, выставляя напоказ слабость такого довода.

– Э-э, нет, но позвольте, это же совсем не одно и то же…

Но Ламприер уже явно брал верх. Сочинение Катона «De Re Rustica» спровоцировало еще одно столкновение: Квинт отдавал предпочтение изданию Авзония Помпоны, Ламприер – более современному изданию Геснера. В конце концов Ламприер сдался, но зато остался непоколебим в полудюжине других случаев. Никогда еще его мысль не была такой ясной, его аргументы – такими острыми. Он с легкостью цитировал на память длинные отрывки, останавливаясь лишь затем, чтобы тут пояснить трудное место, там отметить недостоверное прочтение. Все было ясно, и пока он, доказывая одно положение и опровергая другое, не выпускал старика из виду, подлинный объект, истинная цель его стараний – Джульетта – теперь открыто была на его стороне. Это пришпоривало его еще больше.

За окном стало смеркаться, когда они добрались до Секста Проперция. Квинт обливался потом, в то время как на лице его оппонента блуждала полускрытая улыбка, словно он думал про себя о чем-то смешном.

– Издание Сантена, я слышал, замечательно. Сантен краток, учен…

– Я так не думаю, – коротко отрезал Ламприер.

– Ну, тогда издание Бартия…

– Нет, Проперций не стоит того, чтобы включать его в список.

Тут Квинт обнаружил, что попал в странное положение: он вынужден был защищать нелюбимого им поэта от обвинений человека, который был известен своей горячей к нему привязанностью. Но Ламприер не собирался сдаваться на этот раз: стихи Проперция похотливы, их стиль груб, их грамматика хромает, они полны неуклюжих архаизмов.

– …и если мы любим его за ученость, то в равной степени мы можем удовлетвориться Овидием, – пренебрежительно закончил он.

Квинт чувствовал искушение присоединиться к этим обвинениям в адрес Проперция, но вместо этого, будучи поставлен в положение противоречащей стороны, принялся горячо оспаривать каждое из них. И все же ему не удавалось убедить Ламприера. Шумное возбуждение Джульетты нарастало.

– Ну разве что, – уступил наконец молодой человек, – если взять одну только пятую его книгу, поскольку первые четыре кажутся совершенно неприемлемыми.

Квинт подскочил, чувствуя возможность компромисса.

– Именно, именно пятая книга, я именно это и… – От волнения он стал запинаться, слова сталкивались, так он спешил выразить согласие. Ламприер выждал подходящий момент и наклонился к своему бывшему учителю:

– У Проперция нет пятой книги стихов.

Он уронил свое замечание, словно бросил камень в спокойный водоем, и водоем поглотил его, и остались лишь круги на поверхности, которые мягко побежали к берегу и в молчании растворились, не достигнув его. В комнате вдруг стало очень тихо.

– Уже поздно, мне надо идти, – пробормотал старик.

Не глядя на молодых людей, он повернулся и двинулся прочь из комнаты. Лишь когда он закрывал за собой дверь, Ламприер увидел написанное на его лице унижение. И в тот же момент он почувствовал стыд. Стыд и глубокое раскаяние в своем поступке, подкрепленное уверенностью в том, что он был не прав. Дверь затворилась, и несколько мгновений в библиотеке слышалось только тикание часов. Но Джульетта не считала, что он поступил дурно. Она подбежала к тому месту, где он стоял, повесив голову. Положила свою прохладную ладонь на его щеку и на крохотную долю секунды коснулась ее губами.

– Браво, мой воитель.

Ее горячий шепот над его ухом.

«Примите мою благодарность, мистер Ламприер, и это в знак того, что я удовлетворен вашими трудами. Вместе с вами мы дней десять будем наполнять карманы книготорговцев Англии деньгами».