И часто, просыпаясь здесь ночью, я с наслаждением ощущал льющуюся в легкие кристальную зимнюю прохладу из проема сдвинутой книзу фрамуги.

Но все же… Все же Америка была мне чужда. Я ощущал здесь разрыв каких-то энергетических связей с той землей, на которой родился и хлебнул столько лиха. И меня – идиота, возможно, – неуемно тянуло обратно, и противиться такому желанию я не мог, ибо на уровне тех самых мистических тонких материй сознавал, что мой берег и почва там – за океанскими и земными просторами, и, останься я здесь, зачахну как береза в тропиках или кактус в тайге. А может, выживу, пущу, истощая силы своего существа, корешки, но ведь буду уже не тот.

Смутирую, точно.

Утром следующего дня, когда мы с Мопсом попивали кофеек с бутербродами, у дома остановился вылизанный «кадиллак» последней модели, из которого вылез молодой, лет двадцати с небольшим, парень.

Худощавый, хлипкого сложения, с характерной кавказской физиономией.

Парень вошел в гостиную, представившись хрипловатым неприятным голосом:

– Аслан. Вы мне звонили.

Лицо его было бесстрастно-отчужденным, темные злые глаза смотрели как бы сквозь нас, и никакого намека на коммуникабельность в этом типчике категорически не ощущалось.

– Мне сказали, что через вас будут решаться все финансовые вопросы, – сказал я.

– Что-то из машин уже подобрано?

– Простите, – вступил в разговор Мопс, – как подбирать что-либо, когда…

– Я понял. – Не удосужившись взглянуть в сторону Мопса, Аслан расстегнул пухлую кожаную сумочку и, достав из нее пять пачек сотенных в банковской упаковке, бросил их на обеденный стол. Осведомился: – Хватит на первое время?

– Сколько здесь? – заинтересованно вопросил мой компаньон.

– Пятьдесят.

– Но это же всего на две машины…

– Сколько надо еще?

– Для старта? Хотя бы еще столько же…

– Завтра в это же время. – Гость хмуро кивнул и направился к двери.

Заверещал стартер «кэдди», и машина скрылась из виду.

– Ну, вот теперь и начнем, – удовлетворенно констатировал Мопс, сгребая деньги со стола. – Правда, не нравится мне этот звереныш… Чечен вроде, как думаешь?

Я ничего не ответил.

Мне тоже не пришелся по вкусу уполномоченный Тофика, но отступать теперь было некуда.

– Я с чеченами в Бутырке в одной камере три месяца оттянул, – делился между тем Мопс. – Знаешь, с содроганием вспоминаю…

– А чего так? – поинтересовался я.

– Если бы не моя статья антисоветская, не знаю, как бы выжил… Статью они уважали, а так, в быту… За любое слово цеплялись, вообще я понял: раз ты не их роду-племени, цена тебе – грош ломаный. Это – закон.

– Весьма похожий на еврейский, – вставил я.

– Ну-у!.. – протянул Мопс. – Сравнил! Мы – агнцы! Интернационалисты! А эти… – Опасливо покосился на дверь. – Облапошить тебя, ограбить, унизить – для них доблесть.

– Ну и чего? – спросил я. – Будем давать реверс?

– А уже бесполезно, – сказал Мопс, настроение которого после получения аванса перешло в фазу редкого благодушия. – Уже влезли… неизвестно, правда, во что. Ты «понятия» знаешь. За реверс полагается неустоечка. Теперь главное другое: грамотная тактика.

– То есть?

– То есть принял он тачку – все, никаких дальнейших претензий, новый абзац. И так далее. Акт – подпись. Справимся! Кстати, две телеги уже стоят у приятеля на площадке, поехали смотреть…

Я допил остывший кофе и поднялся со стула.

Вскоре мы с Мопсом мчались на его содрогающемся всеми частями кузова и шасси тарантасе в трущобы Куинса.

Работа началась.

АЛИХАН

Сквозь сонную сладенькую истому постепенно прорезалось желание, унося остатки утренней дремы.

Он обнял спавшую рядом женщину, прижал ее – размякшую, горячую – к груди, вдыхая запах духов из разметанной копны соломенных волос, и медленно скользнул ладонью по лилейной коже ее бедра, почувствовав волнующе-зовущий жар…

– Ты измучил меня, – шепнула она бессильно и обреченно. Однако прильнула к нему.

Эта девочка была одной из трех его давних подружек, с которыми он, Алихан, спал.

Относясь настороженно к случайным связям, он дорожил этими женщинами, считая их результатами долгой и удачной селекции.

Девочки, не задавая никаких вопросов ни о прошлом его, ни о нынешнем, считали Алихана желанным любовником, а никак не клиентом, и, давая им деньги, он, тоже не причисляя их к категории платных шлюх, говорил всегда одно и то же: мол, не стоит, по его разумению, дарить то, что может оказаться ненужным, а потому купи себе все сама, дорогая, по собственному усмотрению…

Денег на женщин он не жалел.

Да и вообще с презрением относился к скрягам и златолюбцам, полагая, что эти людишки никогда не смогут оценить всю прелесть жизни, испытать ответную благодарность, беззаветную верность и любовь других, ибо начисто, как правило, лишены способностей к поступкам и глубоким чувствам. А старую истину о земных богатствах, которых в могилу не возьмешь, понимал особенно остро, навидавшись в своей жизни столько крови и трупов, что и десятку гробовщиков во снах не привидится…

Он, родившийся в Афганистане, воевал с пяти лет. В четырнадцать стал главой крупной банды, а к двадцати – наверное, сгинул бы в череде кровавых стычек, не сведи его судьба с одним русским, влиятельным офицером КГБ.

Тогда его звали не Алихан, а Рашид. Тюркское имя присвоил ему в качестве кодовой клички новый патрон, движимый неизвестно какими соображениями.

Пару лет он выполнял его распоряжения, затем был отправлен в Москву, вернее – в Балашиху, где располагался диверсионный факультет; окончив его, получил звание, вновь очутившись в Афганистане, где безвылазно провел долгие годы войны уже в качестве советского офицера госбезопасности.

Может, сейчас бы он занимал серьезный и стабильный пост во внешней разведке или в ГРУ, не случись срыва: один из ответственных чинов резидентуры – мерзавец и пакостник, постоянно выказывающий ему начальственную дурь и спесь, – зарвался в выражениях, и обошлось ему вельможное хамство дорого: пулей в лоб. Впрочем, и Алихану недешево этот труп встал, тремя годами кабульской тюрьмы обернулся…

Но все-таки вытащили его из узилища дружки из КГБ, в Союз переправили и, хотя оказался он уже никем, выправили паспорт и с жильем помогли, а там потихонечку в бизнес он втянулся, затем в солидной охранной фирме поработал, а потом уже сам свою стезю нашел…

Стезю опасную, но именно такой он и желал, именно для такой был и создан…

– Алиханчик, – Лариса застегивала резинку на чулке. – Ты меня не выручишь, милый? Стиральную машину хочу купить… Автомат. А то все пальцы уже обломала со старой. Без отжима она… Кстати, и тебе давай буду стирать, а то ты сам, да все в тазиках каких-то…

– Сколько?

– Тысяча. Хорошая, с установкой, сейчас так и выходит…

– Там, в секретере, две, по-моему, – кивнул он, уходя в ванную. – Сколько надо – бери.

– Да я же в долг…

– Бери, бери! Подарок тебе…

– Ой, Алиханчик!

Ожесточенно растеревшись после холодного душа, он вышел на кухню, выпил стакан молока, припоминая расписание предстоящего дня.

Начиналось расписание со встречи с земляком, должным с минуты на минуту пожаловать в гости.

Земляк, служивший ранее в спецназе правительственных войск, также проживал в Москве, крутился в каких-то деловых кругах, однако результативностью в бизнесе не отличался, как, собственно, практически все ему подобные, привыкшие добывать блага земные стволом и ножом. Теперь же, попав в условия цивильного бытия, соотечественник дергался в нем, как вытащенная на берег щука.

Земляк Фарид, одетый в длинное модное пальто, галантно поцеловал руку замешкавшейся в прихожей Ларисе, затем проводил даму до лифта и, возвратившись в квартиру, воодушевленно доложил:

– Прибыл с классным коммерческим предложением, Алихан!

– Ты хоть пальто-то сними… Завтракал?

– Да. Так вот. Предложение – подарок судьбы! – Он поднес сложенные в щепотку пальцы к губам и восхищенно причмокнул. – Но потребуется твоя помощь.