Нет, проповеди отца Павла, поющего о смирных овцах, были неважной опорой для Кутузова.

Бокум задирался. Сила кипела в нем и рвалась наружу. Он засучивал рукава и показывал мускулы.

— Железо! — Он любовно проводил ладонью по вздувшимся буграм. — Воля делает нас непобедимыми. Упражнение — основа здоровья. Надо, Кутузов, гири поднимать, а не пыльные книжки читать.

— Оставьте его, он нездоров, — говорил Радищев, сдерживая раздражение.

— Отчего же он нездоров? — удивлялся Бокум.

— Хотя бы оттого, что в комнате сыро, печь нетоплена.

— Неженка! Комната холодная — душа горячая! Почему майор Бокум никогда не болеет? Потому что Бокум не жалуется никому и всегда готов к борьбе!

Он снимал камзол, оставался в рубашке и хвалился:

— Сейчас Бокум покажет, что есть воля и что есть сила.

С презрением оглядывал он молчаливый круг студентов и пояснял: нет, Бокум с хилыми не борется, он выбирает достойных соперников.

— Тимофей, Яшка! — звал он слуг.

Являлись рослый Тимофей и коренастый Яшка.

— Ну, канальи, — ласково говорил Бокум. — Упирайся мне в грудь, Яшка! А ты, Тимошка, ему в спину! А ну — столкните меня с места!

Слуги упирались, пыхтели, давили на Бокума, но железный гофмейстер стоял как скала.

— То-то же! — Он, слегка запыхавшись, гордо надевал камзол. — Нет такого человека, который столкнул бы с дороги Бокума.

— Господин майор, — Радищев обратился к нему со смиренным видом, — конечно, нет такого человека, а среди нас тем паче. Но против электрической силы никто еще не устоял. Страшный трепет производит она в человеке.

— Ну, — усмехнулся гофмейстер. — Где ваша электрическая сила? Я покажу вам, что есть воля.

Они пошли в комнату, где стояла, поблескивая металлическими шарами, электрическая машина, в которой ток рождался от вращения колес. Студенты, сцепившись руками, образовали круг, а Бокум встал у самой машины, держась за блестящий шар. Радищев начал вращать рукоятку машины.

Ток щипал и колол руки. Студенты притворно заахали, Бокум будто окаменел в сатанинской стойкости.

— Ну, еще! — скомандовал он. Быстрее крутились колеса, сильнее щипало в руках.

— Еще! — Студенты падали в ужасе. Бокум остался недвижим. Он один взялся руками за металлические шары, снова закрутилась машина, и Бокума трясло и било, но он держался упрямо, чтобы доказать силу своей воли.

Бокум оторвался от машины и, бледный, подозрительно оглядел студентов, ища подвох в усмешках и шепоте.

— Сильному воздастся, а слабый унизится, — пробормотал он. Это означало, что на ужин студенты не получат курицу, о которой мечтали, а придется утешаться жиденькой кашей. Электрическая сила не помогла, Бокум победил и на этот раз.

— Напрасно. Неразумная шутка, — выговаривал Кутузов Радищеву.

— Отчего же? Майор корчился, как бес на сковородке, — смеялся беспечно Радищев.

Кутузов сказал строго:

— Бокум — деспот. А ты взялся с ним за руку.

— Я после умыл руки, — быстро сказал Александр.

Кутузов укоризненно покачал головой:

— Увертки… Они недостойны добродетельного человека.

Легкий румянец вспыхнул на щеках Радищева. Он на мгновение смешался, а потом закричал:

— Проповедник мой милостивый!.. Ты говоришь, как отец Павел, когда ему не показывают кукиш. Что такое добродетель? Идея добродетели произвольна…

Кутузов в ужасе вскочил:

— Как? Божественное начало в человеке — это: всего лишь произвол? Нет, добродетель вечна!

Радищев встал в позицию, словно поднял шпагу:

— Добродетельное на севере может считаться преступным на юге!

— Браво! — раздался голос от двери. Они оглянулись. В комнату входил Федор Васильевич Ушаков, старший среди российских студентов. — Да, добродетельным может быть даже убийство.

— Вы сошли с ума! — исступленно закричал Кутузов. — Как можно говорить это с веселой улыбкой!

Федор Васильевич хладнокровно сел на стул и жестом приказал спорящим сделать то же самое. Они повиновались.

— В книге француза Гельвеция «О разуме» рассказывается о диких племенах, которых голод и холод заставляет покидать хижины и идти на охоту. Перед отправлением они собираются и заставляют своих стариков взбираться на деревья, которые затем сильно трясут. Большинство стариков падает с дерева, и их немедленно убивают.

— Отвратительно, — прошептал Кутузов.

— Да, на первый взгляд. Но не спешите. Углубимся в причины. Дикари считают, что падение этих несчастных старцев доказывает их неспособность перенести все тяготы охоты. Оставлять их в хижинах на мучительную смерть от голода, делать добычей лесных зверей или посредством быстрого необходимого убийства избавить от медленной и жестокой смерти? Дикари выбирают второе. Вот причина якобы отвратительного обычая. Выходит, отцеубийство здесь совершается на принципах человечности.

— Ужасно, — отозвался Кутузов.

— Потому что мы не понимаем общественной полезности этого обычая. А раз это полезно — значит добродетельно.

— Нет, я не соглашусь с вашим выводом, — мрачно сказал Кутузов. — Добродетель не зависит от времени и формы — правления, она едина и неизменна.

— Тогда что же это такое?

— Это, это… — дрожа и краснея, говорил Кутузов. — Это сама идея порядка, гармонии и красоты…

— Туманно… А я вам выкладываю факты…

— Фактами можно подкрепить ложные понятия. Софистикой оправдать ложь. Надеюсь, ложь вы не станете возводить в добродетель?

— Не надейся, — снова заговорил Радищев. — А ложь во спасение? Гельвеций рассказывает, что основатель государства инков прибегнул ко лжи, объявив перуанцам, что он сын Солнца и что он принял законы, продиктованные Солнцем. Эта ложь внушила дикарям большое уважение к его законам. Разве она не была полезной для государства? Гельвеций считает, что нельзя не признать добродетельной эту ложь.

— На лжи построенное государство. Сколько может жить ложь?

— Отчасти ты прав. Да, вначале она была благом. Но затем основатель государства должен был бы предвидеть перемены в интересах, настроениях, нравах народа и раскрыть народу ту полезную необходимую ложь, к которой ему пришлось прибегнуть, чтобы их сделать счастливыми. Он снял бы с этих законов характер божественности. Тогда их можно было бы с течением времени изменить. Жизнь изменилась, а законы оставались священными и ненарушимыми. Но сын Солнца не сделал попытки изменить их, и государство ослабло и не могло сопротивляться вторжению европейцев.

— Значит, я все-таки прав, — тихо заметил Кутузов.

Они умолкли. История обрушивалась на их головы, и в лавине веков надо было найти узкую тропинку, чтобы выбраться к свету, к истине.

— Вы правы, защищая добродетель, — ответил Ушаков. — Но не правы, когда отворачиваетесь от жизни, которая всегда поражает нас своей неожиданностью. Понятие добродетели изменчиво. В некоторых африканских государствах главной добродетелью является принесение первых плодов жатвы верховному жрецу. В то же время там не считается зазорным для мужа продать жену, для сына — отца. Гельвеций учит, что таково обычное следствие деспотизма: презрение к истинной добродетели.

— Если все столь зыбко, что же такое истинная добродетель?

Ушаков с легкой улыбкой уверенно отвечал:

— Это не что иное, как желание счастья людям.

— А еще проще: привычка к полезным для народа поступкам, — быстро сказал Радищев.

— Пусть привычка не умеряет вашу страсть. Не забывайте о пылком юноше Курции, — торжественно заключил Ушаков. — Когда на форуме разверзнулась бездна, грозящая поглотить Рим, оракул предсказал гибель городу, если римляне не отдадут свое лучшее сокровище. Тогда Курций, движимый благородной страстью, на коне с оружием бросился в пропасть. Она сомкнулась, Рим был спасен.

Вечера манили на улицу. В загородном саду играла музыка, в аллеях прогуливались обыватели, на скамьях, а то и просто на траве сидели сосредоточенные студенты с книгами, другие, окутанные табачным дымом, болтали и смеялись в кругу друзей.