Он открывал глаза. Из зеркала смотрело опухшее, изрытое складками большое лицо с нездоровой белизной. "Отчего оно такое большое? — испуганно думал Завадовский и легко находил ответ: — Вино. Погубит оно тебя, брат, погубит…"

Он в тоске закрывал глаза, отдавался усилиям парикмахера, не надеясь уже на преображение.

…Может быть, поэтому государь его плохо принял? Александр долго смотрел на его опухшее лицо и со вздохом сказал:

— Теперь мне понятно, почему так медленно работает ваша комиссия. Вы слишком любите жизнь, Петр Васильевич!

Завадовский подождал, пока государь пояснит мысль, но тот не соизволил, и Петр Васильевич сокрушенно сказал:

— Кто же ее, ваше величество, не любит?

Александр сделал строгую мину, Завадовский тоже надел на лицо выражение озабоченности.

— Деятельность ваша может быть ускорена, — продолжал государь, — если вы используете опыт прошлых царствований. Материал разнородный, но вы ему придадите единство и цельный образ.

Завадовский одобрительно склонил голову: высочайшая мысль прекрасна. Потом подпустил в глаза чуточку сомнения:

— Другие времена, другие нравы. Ведь прежние законы — это обветшавшая храмина, из которой можно вынести только удобные вещи. Не лучше ли использовать опыт европейских соседей? Пруссии, к примеру…

Александр слегка поморщился: увлечение Пруссией напоминало о недавнем правлении отца — Павла I.

— Как будет угодно, ваше величество, — быстро произнес Завадовский. — Заверяю вас…

— Нет, почему же? Можно и Пруссии, — поспешно заговорил царь, видимо, боясь остаться в глазах Завадовского деспотом. — Перед вами весь мир, есть откуда черпать.

— Я поручу Радищеву изучить прусское земское уложение.

— Радищеву? Я слышал, это большой мечтатель. Он не замечает земли под ногами.

— Он добросовестен, ваше величество.

…Руки массажиста поглаживали нежно. Зеркало отвечало взгляду: нет, сегодня не получался вид моложавого, энергичного деятеля. Так пусть останется лицо добрым, старчески умудренным.

Он позвонил. Вошел камердинер.

— Вот что, дружок, придет Радищев, окажи, меня нет дома.

— Слушаюсь, ваше сиятельство. Но он уже приехал.

— Как? А ты что?

— Я сказал, что ваше сиятельство изволит отдыхать. Он сказал, что подождет.

— Ах, каналья, что ты наделал! — Завадовский махнул рукой. — Зови. Нет, пусть подождет в кабинете.

Петр Васильевич входил в кабинет с лицом строгим и решительным.

— Александр Николаевич, могу вас уведомить, что государь проявляет большое внимание к работе комиссии. Я готовлю ему записку, которая включит и ваши предложения.

"Нельзя ли передать прямо в руки его величеству?" — хотел сказать Радищев, но увидел неприязнь на лице Завадовского и произнес с горечью:

— Как долго все тянется…

Петр Васильевич приблизился, стер с лица печать сдержанности и деловитости и прошипел:

— Быстро только перевороты, сударь, делаются. И людей в крепости быстро заточают.

Радищев метался. Он сделал визит Каразину, допытывался, какое движение получил "Проект гражданского уложения", переданный ему. Каразин отвечал, что проект находится у одного из членов Негласного комитета и читается с интересом. Радищев продолжал допрос, но благородного "маркиза Позу", как называли Каразина при дворе, красноречие уносило в поднебесные сферы. Радищев уставал от его самолюбования и мчался к Воронцову.

Александр Романович трудился от зари до зари над составлением различных записок и докладов. Он предлагал государю провести реформу Сената, который должен выйти из состояния бессилия и ничтожности и стать собранием людей, имеющих истинную власть и влияние. Он проводил свою любимую и насмешливую мысль о том, что сенаторы и члены государственного совета не могут быть "чучелами", а должны нести ответственность наравне с государем. Он предостерегал царя от усиления власти военных. Их необузданность и честолюбие много могут горя причинить. В Риме преторианская гвардия решала дела так: "Кто денег больше даст, тот и будет императором". Пусть российские люди усвоят горький опыт истории…

Радищев снимал сюртук, расхаживал из угла в угол, бормотал фразы. Александр Романович писал под диктовку. Так они составили вместе "Рассуждение о непродаже людей без земли".

Потом Радищев читал свои бумаги, и Воронцов делал осторожные замечания. Иногда они спорили, но это не уменьшало энергии Радищева. Он с жаром говорил:

— Александр Романович, вы — надежда. Может быть, мы вместе сдвинем тяжелую российскую телегу?

Воронцов скептически усмехался:

— Государь считает меня человеком старых предрассудков, упрямым и тяжелым. А поэт Державин кричит, что я атаман молодой партии, которая намерена ослабить единодержавную власть государя. Наверно, он прав… Но может ли быть надеждой человек с такой репутацией?

— Есть один старый предрассудок, который остается молодым, — говорил Радищев. — Крестьянин закрепощен, он вещь, которую можно продать.

— Вряд ли кто-либо сейчас решится изгнать этот предрассудок, — уклончиво отвечал Воронцов, отворачиваясь от требовательного взгляда Радищева.

Александр Николаевич уходил с тяжелым сердцем: главная беда сохранится. Если в голосе Воронцова звучит скрытое упрямство помещика, то кто же тогда решится освободить крестьян?

Письма из Преображенского приходили редко, батюшка все никак не мог поделить имение. Тянулась тяжба с Козловым, соседом-помещиком, который должен был Радищевым 300 душ крестьян. Сенаторы при встрече напоминали Александру Николаевичу: "Ваше дело законное. Пусть ваш батюшка отдаст вам крестьян, которых ему должен Козлов. Тогда мы решим тяжбу в вашу пользу".

Но он не чувствовал в себе сил понуждать отца в передаче крестьян. Мучило противоречие: он воюет за их свободу, а должен строить свою жизнь на купле и продаже живых душ. Но как же иначе, таков порядок — пытался он иногда уговорить себя. Робкие доводы рассыпались: нельзя было проповедовать одно, а поступать по-другому. Он ни о чем не станет просить отца, не будет покупать души и судиться за них.

— Мне кажется, что хорошо было бы возобновить обычай древних персов, — говорил Радищев Завадовскому. — Они установили правило: каждый день приходит к шаху человек и напоминает, что он есть смертный. Не худо установить такой обычай для всех российских начальников.

Завадовский оскорбленно прикрыл глаза:

— Шутить изволите, Александр Николаевич.

— Никоим образом. Сей обычай много бы ускорил движение дел. И еще осмелюсь предложить: стоило бы изменить порядок, введенный Петром Первым. Низший чиновник во всем угождает высшему, отчего разум последнего стесняется и в его сжатую голову вселяется великое самомнение. Если бы все члены канцелярий были равны и председательствовали по очереди, то мнения гораздо были бы свободнее.

Петр Васильевич крякнул и стал тереть щеки и лоб для успокоения. Но оно не приходило, и Завадовский сказал ядовито:

— Отменное предложение. Только кто будет высказывать эти свободные мнения?

— Общество.

Завадовский рассмеялся открыто:

— Вы, Александр Николаевич, будто малый ребенок. Кто в толпе найдется, способный выразить общее мнение?

— Если бы сыскался житель столицы или путешествователь, твердый духом, то он смог бы показать картину злоупотреблений.

— Кто? Путешествователь? — Завадовский разводил руками. — Ну, охота вам пустословить по-прежнему. Мало вам было Сибири?

Стало тихо в кабинете почтеннейшего Петра Васильевича: слышно было, как муха билась о стекло. Радищев встал.

— Вы правы, слова бессильны. Прощайте…

8 сентября 1802 года указом императора петровские коллегии, ведавшие государственными и хозяйственными делами, были упразднены. Вместо двенадцати коллегий было учреждено шесть министерств. Считалось, что управлять государством станет легче, если все сосредоточится в немногих руках.