Я как раз спрашиваю себя, не в этом ли причина, что именно я вместо получившего травму Роберта Диршки еду здесь в автобусе в Лейпциг? То есть уж не хотят ли меня тоже окружить материнской заботой или еще как-то вовлечь в коллектив, это ведь в духе новых веяний. Я никаких предметов не веду в 12-м классе. Неожиданное изменение состава дирекции в середине учебного года и установка на улучшение работы школы не принесут мне ничего хорошего. Кто же станет привлекать к реформе учителя, напрочь лишенного пробивной силы, да еще с тараканами в голове. Они скорее постараются оттеснить меня на обочину, если уж не могут отстранить от работы. Анонимные обвинения, адресованные школьному руководству вкупе с мнимыми доказательствами, вдруг всплывшими в феврале, в конце концов лопнули. Нас подвергли тщательному допросу, прежде всего тебя, Надя, и меня, потом ближайшее, потом более далекое окружение, а в довершение всего еще и твою маму. Но скрывать нам нечего, каждому нужно было только говорить правду. И вероятно, на том дело и кончилось бы, если бы спустя некоторое время Кевин Майер не предпринял эту идиотскую, детскую попытку самоубийства. Господи, вскрыть себе вены в школьном туалете, а потом настежь распахнуть дверь, чтобы его вовремя обнаружили и приняли меры. А тебе известно, что «скорая помощь» нашла в кармане его куртки, кроме рогатки и кастета, две фотографии, на которых сняты мы с тобой. Одну он щелкнул на вокзале, когда ты положила руку мне на шею, а я этого и не помню. На другой мы обнимаемся у окна в моей квартире. Это все. То есть ничего, что не было бы уже известно и сочтено вполне безобидным. Кроме того, Кевин категорически отрицал, что имеет отношение к звонкам и угрозам. И анонимку он якобы не посылал. Как бы то ни было, для многих коллег этих фотографий оказалось достаточно, они обвинили меня в том, что у Кевина в башке произошло короткое замыкание. Дескать, мой болезненный эгоцентризм чуть не стоил жизни ребенку. Это было ясно как день. И с тех пор они давали мне понять, что я за тип. Представь себе, в первый момент я сам почувствовал себя виноватым. Но это давно прошло. Теперь мне плевать, кто и что обо мне думает, меня это не интересует, и слово «вина» в этой связи представляется мне просто неуместным. Точнее говоря, через неделю все это стало мне глубоко безразличным. Я так хорошо это помню, потому что твоя мама ровно через неделю пригласила меня на обед, и я тут же приписал ей желание освободить меня от чувства вины, коего отнюдь не испытывал. Но приглашение все же принял.

Твоя мать, Аннетта Зальман, лично пригласила меня, зайдя в школу в мои присутственные часы. Сказала, что хотела бы поблагодарить и вручила репродукцию с картины Марка Ротко. Текст на обороте был отпечатан золотой краской. За что, спросил я. Она проигнорировала мой вопрос, однако подчеркнула, что была бы весьма рада, если бы я принял ее приглашение. Кстати, ты была права, Надя, твоя мама мне в самом деле понравилась с первой минуты. Потрясающая женщина и, между прочим, очень похожа на тебя. Извини, надо бы сказать наоборот. Я вдруг представил себе, как ты будешь выглядеть через несколько лет, какой ты станешь через, скажем, двадцать пять — тридцать лет. Во всяком случае очень привлекательной и только чуть-чуть другой, чем она, Аннетта Зальман. Она принимала меня в коротком строгом черном платье. Распущенные волосы, едва заметный макияж, прекрасные темные серьги с камнями в форме звезд, вспыхивающих в свете свечей, когда она поворачивала голову во время беседы. Мне понравился легкий запах корицы в вашей трехкомнатной квартире. И обстановка. Шкафы с книгами по искусству и альбомами репродукций, бесчисленные комнатные растения, изящные гравюры на стенах, все очень уютно. Несмотря на несколько мещанскую скатерть на стеклянном столике в гостиной, низкие кресла и множество самодельных кашпо. Весь вечер звучали кубинские пластинки. Я думаю, Аннетте я тоже понравился. И могу себе представить, что за этим первым знакомством могло бы последовать нечто большее, например дружба или даже любовные отношения. Нам бы встретиться на несколько месяцев раньше. Но жизнь играет в свою игру. Говорю это с сожалением, но без всякой печали. «Печаль», я уж и забыл, что, собственно, означает это слово, что оно могло бы означать для меня. Или другие слова, такие как «разочарование», «бессилие», «горечь». Мы с Аннеттой говорили и говорили, в то время я еще не совсем утратил способность интересоваться другими людьми. Так что мы засиделись допоздна, темы беседы возникали сами собой, что, видит Бог, случается не каждый день. Пока ты сидела с нами, Надя, мы говорили прежде всего об этой несчастной истории с Кевином. Наверное, он и раньше был очень трудным подростком. С детства замкнутый, склонный к депрессиям, уже с шести лет искалеченный сознанием того, что жизнь бессмысленна. Непостижимо. Плюс хронические болезни, астма, с младенческого возраста аллергия на продукты питания, да еще худой, кожа да кости, с постоянными раздражениями и расчесами под мышками и за ушами, и так далее. В семье еще четверо старших детей, безденежье. Отец, не слишком преуспевающий дизайнер по интерьеру, бросил семью, когда мальчику было четыре года. С тех пор живет в Провансе с француженкой, она младше его на пятнадцать лет. Платит положенные алименты, наезжает раз в три-четыре месяца, позволяет себя кормить и обслуживать, привередничает в еде, придирается по хозяйству и бранит мать Кевина, которая, по его мнению, слишком балует детей. Мне были интересны все подробности, ведь ты, Надя, никогда об этом не рассказывала. Тот факт, что мальчик все вечера проводил у вас дома, часто оставаясь ночевать, иногда неделями не возвращаясь домой, мне был уже известен. Как и то, что для тебя Кевин был вроде брата, а ты для него — единственным человеком, которому он доверял. Аннетта еще рассказала, что мать Кевина, когда возникали какие-то проблемы, всякий раз приходила к тебе, чтобы узнать что-то о своем сыне. Для меня это было некоторой неожиданностью. Разве это не проливает новый свет на инцидент? Нет? Мы же не имели возможности об этом поговорить, именно с того дня мы окончательно потеряли друг друга из виду. Да, ты права, романтические представления твоей матери о том, как самоотверженно ты всегда брала Кевина под защиту, были сильным преувеличением. Но и твоя реакция тоже. Ты сидела молча, съежившись, отводя глаза. Этакий ожесточенный подросток в джинсах и затрапезном свитере. Ты хмуро кромсала рыбу, насильно впихивала в себя салат, едва прикоснулась к десерту. И уж совсем замкнулась, когда мы попытались втянуть тебя в разговор. Мне это показалось странным, признаюсь, даже стало неприятно. И ты потом очень быстро ушла в свою комнату. Но я никогда бы не подумал, что этот вечер станет причиной полного разрыва между нами. Кстати, едва ты ушла, твоя мать стала категорически отрицать мою ответственность за попытку Кевина покончить с собой. Можешь себе представить, она отмела эту мысль как совершенно абсурдную. И вообще она оценила мое поведение, и в частности по отношению к тебе, как образцовое для учителя. Разумеется, я посчитал это не только сильным преувеличением, но опять же полным абсурдом, и все-таки признаюсь, был польщен. По крайней мере в тот вечер. Так или иначе, она знает, о чем говорит, думается мне иногда, ведь она работает в молодежной социальной службе. Она считает, правильно, что Кевина отправили в интернат, довольно хороший и дорогой. Совершенно независимо от претензий, которые отец Кевина, говорят, предъявил его матери. Он и платит за интернат, внезапно позволил себе такую роскошь. Но на этом тема далеко не исчерпалась.

Вечер завершился типичным разговором взрослых. О войне в Косове, которая как раз началась несколько дней назад, так что ты ничего не потеряла. Точнее говоря, мы обсуждали эту бурю противоречивых призывов, которая обрушилась на нас и которую только усиливали выступления по телевизору политиков и знаменитых полуинтеллектуалов. Ох уж эта мне палитра моральных требований, от призыва к борьбе с Милошевичем как с новым Гитлером до абсолютного запрещения участия немецких солдат в какой бы то ни было войне. Как же можно в этом разобраться? Это какая-то пурга настроений, сначала ощущаешь полную беспомощность, потом внезапную потерю чувствительности и в конце концов начинаешь пассивно относиться к новостям и видеть в них пропаганду. Каждый сколько-нибудь публичный персонаж испытывал неудержимую потребность изложить свой сугубо личный взгляд на эту войну. Некоторые крупные газеты напоминали подшивку манифестов, где наивные пацифистские памфлеты соседствовали с безудержными фантазиями карателей. Для чего это нужно? Откуда эта туманная завеса мнений, за которой совершенно не видны действия ответственных лиц? Это и есть сегодняшний способ придавать законность политическим решениям? Вот до чего мы в своей слепоте договорились в тот вечер. И в самом деле, несколько часов у вас дома я испытывал странную эйфорию от разговора с твоей, Надя, красивой, умной мамой, которая на прощание поцеловала меня в щеку, хотя теперь мне трудно это себе вообразить. Потому что политику, вообще новости и так далее, я уже совсем не воспринимаю.