Без афинского флота не было бы ни Парфенона, ни трагедий Софокла и Эврипида, ни «Республики» Платона, ни «Политики» Аристотеля. До греко-персидских войн Афины не могли похвастать сколько-нибудь серьезными завоеваниями в таких областях, как философия, архитектура, драматургия, политические учения, история. А после того как в начале V века до н. э. афиняне проголосовали за строительство флота и город-государство сделался, таким образом, морской державой, наступил стремительный подъем искусств и гуманитарных наук. Что касается других городов образовавшейся морской империи, то хоть временами они и бунтовали против афинского владычества, ветер времени дул и в их паруса тоже. Своим огромным трудом, посвященным греко-персидским войнам, уроженец Галикарнаса Геродот положил начало исторической науке, какой мы ее знаем. Гиппократ из Коса заложил основы медицины, не поколебленные и поныне, как сохранила свою силу приписываемая ему клятва. Гипподам из Милета завоевал репутацию первого в мире градостроителя. Самый знаменитый его проект – Пирей, где и поныне, на территории современного порта, можно увидеть заложенную им сетку (решетку) улиц.
Золотой век Афин был также веком триеры. В борьбе за господство на море афиняне сталкивались с множеством соперников – персами, финикийцами, спартанцами, сицилийцами, македонянами, даже с пиратскими флотилиями. Морское сражение, или навмахия, приходилось вести в спокойных водах, а при штиле парусник беспомощен. Мачты и паруса были настолько не нужны триерам в баталиях, что перед их началом оснастку снимали и оставляли на берегу. С другой стороны, штиль был условием совершенно необходимым, ибо нижний ярус триеры располагался прямо над ватерлинией. Лучше всего бой было вести ранним утром. Чуть задует ветер, и сражение приходилось прекращать. Ночевала команда на берегу, так как сражения проходили близ суши. Очень важно для афинян было держать под контролем не только морские пути, но и сотни сухопутных стоянок на песчаных берегах, где имелись запасы пресной воды.
В отличие от судов с округлыми бортами, так называемых holkas (грузовое морское судно, которое могло перевозить и жидкие грузы, например, вино или оливковое масло) – тяжелых, остойчивых парусников с глубоко сидящим килем и просторными трюмами, триеры проводили на море примерно столько же времени, сколько и на берегу. Даже оставляя в стороне повседневные нужды большой команды, приходилось, и тоже едва ли не каждый день, сушить корпус, иначе древоточцы и корабельные черви быстро бы сделали свое дело (именно по этой причине грузовые суда обшивали жестью, но для триер это не подходило – слишком увеличился бы вес). В общем, греческая триера – это морской дьявол-амфибия, режущий морскую волну в дневное время, расправляющий парус, как крыло, при ветре и возвращающийся на берег с закатом солнца. Дома, в закругленных бухтах Пирея, усталая команда тянула триеры вверх по каменному настилу, под своды обнесенного колоннами дока. Тут суда, подобно рысакам в конюшне, отдыхали, покуда из народного собрания не последует приказ на очередной выход в море.
Вопреки распространенному заблуждению гребцы на этих боевых судах вовсе не были рабами, прикованными к веслам цепями. Начало этой популярной легенде положил в своем романе «Бен Гур» Лью Уоллес, а новое дыхание она получила с публикацией «Самого замечательного в мире рассказа» Редьярда Киплинга, в центре которого стоит галерный раб древности, возродившийся в облике лондонского клерка. Ну и уж едва ли не бессмертие обрел этот миф в тысячах карикатур. Подобно рогам на шлемах викингов, это заблуждение в какой-то момент зажило собственной жизнью. Иное дело, что образ изможденного полуобнаженного галерного раба возник не в античной Греции, но в средневековой и ренессансной Европе, а точнее – в моряцкой среде арабов и турок времен Оттоманской империи. Ведя родословную «битников» от рабского труда античных гребцов, Джек Керуак в своем романе «Ангелы тоски» поэтически убедителен, но историческую правду он нарушает:
«Ритм везде. Ритм. Все, что нужно выдерживать, это ритм. Ритм сердцебиения. Это как ритм, в котором покачивается мир и какой в древних цивилизациях выдерживали гребцы-невольники на галерах».
Точно так же мало чего общего имеет опыт афинских моряков с корабельной жизнью, известной современным читателям по картине британского флота, воспроизведенной то ли в документально-исторической (Горацио Нельсон), то ли в художественной (Хорнблауэр, Обри, Мэтьюрин) форме. Уинстон Черчилль якобы заметил как-то, что английский флот со всеми его традициями – это «не что иное, как ром, содомия и бич». Что касается последнего, то афинские гребцы немедленно выбросили бы за борт любого офицера, взявшегося за плетку. Триера отнюдь не представляла собой тигль, в котором кипела взаимная ненависть высокомерных командиров и недовольной команды. Силой сюда никто никого не загонял, а бунт был событием исключительным.
Когда народное собрание призывало афинян к новым морским сражениям, гребцы были свободными людьми, более того, в большинстве своем гражданами. Они гордились флотом и ценили предлагаемые им возможности получать постоянное жалованье и добиваться политического равноправия. В пору критических испытаний все свободные афиняне мужского пола, достигшие совершеннолетия – богатые и бедные, граждане и не-граждане, знать (всадники) и простые ремесленники, – поднимались на борт триер и брались за весла во имя спасения родного города. Однажды, когда положение сделалось по-настоящему отчаянным – главные морские силы оказались заперты в отдаленной бухте, афиняне дали свободу тысячам рабов и сформировали новые команды, бросившиеся на выручку тем, кто попал в беду. После этого всем бывшим рабам было дано гражданство.
Древние греки отдавали себе отчет в том, что строительство флота – это такое предприятие, у которого будут ясные политические последствия. Флотское дело, опирающееся на мышечную силу и пот людских масс, неизбежно ведет к установлению демократии – от морской силы к силе демократии. Афины в этом смысле являют собой наиболее выразительный пример: величайшее наследие афинского флота – это и впрямь радикальная демократия. В «Политике», написанной Аристотелем в годы, когда он преподавал в Ликее, в Афинах, философ называет конституцию Афин «демократией триеры». Корни ее он усматривает в греко-персидских войнах: «Афинская демократия укреплялась людскими массами, служившими на флоте и одержавшими победу при Саламине, ибо достигнутое в ее результате ведущее положение Афин опиралось на их морское могущество».
Таким образом, флот стал колыбелью прямой демократии Афин. А также основой распространения демократических форм правления во всем древнегреческом мире и инструментом защиты Афин против врагов демократии дома и за границей. В своей «Риторике» Аристотель отмечает, что некий политик, по имени Пифолай, однажды произнес речь, в которой назвал «Парал», флагманский корабль афинского флота, «большой народной дубинкой» (этот Пифолай явно был ранним воплощением Тедди Рузвельта[1]).
Нечего говорить, что, помимо всего прочего, военный флот стимулировал развитие торговли и обеспечивал ее безопасность. Ну а морская торговля, в которой тогда, как, впрочем, и сейчас, первую скрипку играли греческие суда, способствовала превращению древних Афин в богатейший город Средиземноморья. Пирей – афинский порт – сделался средоточием международной торговли, охватывающей восточное Средиземноморье, Адриатику, Тирренское, Эгейское и Черное моря. В многочисленных лавках агоры оживленно торговали африканскими изделиями из слоновой кости, балтийским янтарем, китайским шелком. Персидские павлины полагались, кажется, сугубо дипломатическим подарком, как сегодня панда. Наряду с экзотическими предметами роскоши трюмы кораблей ломились от бытовых товаров вроде вина, соленой рыбы, строительного камня, леса. Благодаря Афинам морская торговля зерном, этим хлебом насущным самого Сократа, нашла большее развитие в Северном Причерноморье (Скифии), на Сицилии или в Египте, нежели в Аттике, прямо за городскими стенами. Далекие горизонты, делавшиеся благодаря флоту ближе, позволяли тому же Сократу говорить: «Не называйте меня афинянином. Я гражданин мира».
