— Жанна, если ты не хочешь верить церкви и её служителям, значит, ты еретичка и будешь сожжена для спасения твоей души и тела. И она гневно говорит:

— Ничего другого я не скажу. И если я увижу огонь, я снова скажу то, что я говорила, и ничего другого.

Я так устал, что бывают дни, когда мой врач не разрешает мне подняться с постели. Такая у меня к ней ненависть, что я не могу больше терпеть. Моя ненависть душит и убивает меня. Нам двоим нет ме­ста на земле. Пока она жива, нет мне жизни.

Я посылаю ей искусно приготовленного карпа. Золотисто поджаренного, под пряным соусом, кото­рый скрывает запах и вкус яда.

Я стою у окна и смотрю, как слуга, несущий блю­до, переходит через двор замка. Вот он дошёл докруглой тюремной башни. Открылась узкая щель двери. Он вошел, и дверь закрылась за ним.

Я стою у окна и смотрю.

И вдруг дверь распахивается. Слуга бежит обрат­но. Без стука он врывается в мою комнату и кричит:

— Она съела совсем немного и упала в корчах. Она умирает.

О, что я наделал!

Сейчас она умрет не осужденная, не опозорен­ная. Это мученическая кончина. Ей будут поклонять­ся как святой. О, до чего меня довела моя ненависть! Что скажет Бедфорд? Что он сделает со мной? И деньги, которые я от него принял и не исполнил обещанного.

Я кричу:

— Врача! Врача! И врачу я кричу:

— Скорее! Спаси ее, и я тебя озолочу! Неделю она на грани смерти. Неделю я брожу как потерянный. Как отец, у которого отнимают любимое дитя. Как влюбленный, теряющий свою возлюблен­ную.

Наконец — о счастье — приходят и говорят, что она вне опасности.

Я прихожу к ней. На ее лице следы мучительной болезни. Теперь мне удастся ее сломить.

Я, добрый и заботливый, выражаю ей мое глубо­кое сочувствие. Я говорю:

— Дитя мое. Ты не хотела бы, чтобы тебя взяли из рук англичан и увели из этой гнилой темницы? И отдали бы тебя в светлую церковную тюрьму, где вокруг тебя были бы добрые монахини и ты молилась бы вместе с ними и была бы спасена?..

И я говорю:

— Жанна, зачем ты ходишь в мужской одежде? Ведь нет в этом необходимости, и особенно теперь, когда ты в плену. Не думай, что ты поступаешь хо­рошо. Бог создал тебя женщиной, а ты, вопреки его воле, стремишься принять мужской образ. Это ересь и противно церковным законам. Перестань носить эту одежду. Надень женское платье!

Уже не первый раз я говорю ей эти слова. Но каждый раз она отвечала:

— Я делаю так по велению моих голосов.

Теперь, ослабленная болезнью, она говорит:

— Лучше мне умереть, чем жить закованной в цепи. Но если вы правда поместите меня в другую тюрьму, и снимете с меня оковы, и вокруг меня бу­дут женщины, я буду послушной и сделаю то, что вы хотите.

— Сделай,— говорю я,—и ты будешь освобож­дена.

Я приказываю снять с нее оковы, бережно под­держивая, увожу в соседнюю комнату. Я сажаю ее в кресло и говорю:

— Жанна, я верю тебе, но надо, чтобы все осталь­ные тебе поверили. Ведь все видели, что ты ходишь в мужском платье, и они могут усомниться, что ты раскаялась и согласна поступать, как полагается доброй девушке. Подпиши эту бумагу, и я покажу ее судьям, и все будет кончено.

Я протягиваю ей лист пергамента и вкладываю ей в пальцы перо.

— Подпиши. Подпиши же! В отчаянии она защищается:

— Я не могу подписать. Я не понимаю, что тут написано. Я не должна подписывать эту бумагу.

Я говорю:

— Если ты сейчас же не подпишешь, ты будешь сожжена на костре.

— Ах, как вы стараетесь меня соблазнить. Я ни­чего не сделала дурного.

— Тогда подпиши!

Она теряет силы, она соглашается:

— Я согласна сделать все, что потребуют.

Я беру ее за руку, я веду ее рукой, и она подпи­сывает.

Вечером кардинал Уинчестер и епископ Теруан, советник короля Англии, гневно упрекают меня, что теперь, когда Жанна отреклась от своих голосов, ее по закону уже нельзя казнить. Я спокойно выслуши­ваю их гневные крики, и когда — видно, не хватило им дыхания — они наконец замолкают, я говорю:

— Господа, не волнуйтесь. Теперь-то мы ее пой­мали.

На другое утро на кладбище Сэнт-Уан происхо­дит торжественное публичное отречение.

Еще совсем рано, но в этот майский день солнце светит ярко. Под его лучами серые камни собора нежно розовеют, деревья в цвету, свежая трава зе­леным ковром на могилах.

Здесь пред лицом судей и кардинала Уинчестера, епископов Нойона, Норвича и Теруана, магистра Гильома Эрара; здесь, пред толпой жителей Руана, сбежавшихся на зрелище; здесь, в окружении анг­лийских солдат, которые подавят любой возмущен­ный возглас, Жанне читают ее отречение.

Ослепленная солнечным светом, которого она так долго не видела, оглушенная рокотом человеческих голосов, и, наверное, голова у нее кружится от све­жего воздуха, она еще пытается увильнуть:

— Если есть в моих словах и делах дурное, злые слова и злые поступки — это моя вина.

Магистр Эрар восклицает громко, так что всем его слышно:

— Ты отрекаешься от своих слов и дел?

И вторично:

— Ты отрекаешься?

И в третий раз:

— Ты отрекаешься?

И Жанна, склонив голову, говорит:

— Я подчиняюсь воле моих судей.

Тотчас солдаты хватают ее. Я приказываю:

— Отведите ее обратно в темницу.

Там с нее срывают мужскую одежду и кидают ей женское платье. Пусть наденет его, как обещала в своем отречении.

Её ноги непривычно путаются в длинной, до по­лу, юбке.

И теперь она поймана, теперь она поймана! Попалась пичужка в ловушку.

Прощай, прощай, все кончено! Настало время радоваться, время пировать и веселиться.

Глава восьмая

ГОВОРИТ

ДЖОН БАРДОЛЬФ

Эй, автор, что ты отворачиваешь свое лицо? Боишься смотреть на нас? Мы твое воображение, а ты трусишь? Не прячься в подушку, не закрывай голову одеялом. Смотри, смотри, слушай:

— Я — Джон Бардольф, тюремщик. Это Джон Грэй — мой товарищ. А этот — третий. Нас трое. Мы тюремщики Жанны.

Ночью, как было нам приказано, мы спрятали женское платье. Жанна просыпается и не может встать. Нечего ей надеть — вот потеха!

— Жанна, вставай! Ах ты, лентяйка, продери глаза. Уже петухи трижды пропели — на дворе день.

Она зарылась в солому, вертится, как червяк, пы­тается прикрыть свою наготу.

— Не стыдись, красотка! Не стесняйся, душечка! Вот тебе твои штаны и курточка. Вставай, одевайся.

— Господа, я прошу вас, отдайте мне женское платье. Вы знаете, мужская одежда мне запрещена.

— Не хочешь — как хочешь. Лежи хоть до ночи. Она вертится, крутится, больше нет силы терпеть.

Она надевает мужскую одежду.

— А мы было думали, что ты девушка. Хотели было тебя ущипнуть. Эй, ведьма, приятна тебе при­вычная одежда?

Тут в темницу врывается епископ, монсиньор  Кошон, и ловит ее на месте преступления.

— Вчера ты отреклась, клялась быть послушной. И суток не прошло, ты вновь впала в ересь!

Теперь уж ее осудят. Теперь уже всё. Теперь уж по праву и закону — костер.

Эй, автор, мы уходим. Мы свое сделали, свое сказали. Что же ты не смеешься нашей хитрой шу­точке?

Глава девятая

ГОВОРИТ

ЖЕНА ДЮРОМА

Я — жена Годфруа Дюрома, руанского граждани­на. Раньше мой муж был скорняк и у него была лав­ка в кожевенном ряду подле гостиницы «Бога любви». Но лет десять тому назад он за преклонным воз­растом удалился от дел и купил маленький домик на площади Старого рынка, между гостиницей «Весов правосудия» и харчевней «Котла».